10
« Последний ответ от Sirin 13 Августа 2024, 06:06:47 »
Может быть, товарищи судьи, и мы с вами тогда, не зная, что стало известно нам теперь в этом процессе, не поверили бы ей.
В глазах всех окружающих, в частности и Панкина и близких ей подруг, она, симулировав ограбление, совершила отвратительный, нелепый, бессмысленный, ничем не оправданный, ронявший её достоинство, раскрывающий её как обманщицу поступок. Она должна была, как говорят в учебниках психологии, «утвердить» себя, оправдать свое поведение, реабилитировать себя не только в глазах Панкина, но и в мнении окружающих, объяснить свой поступок.
Как это сделать? Нужна новая выдумка, новое фантастическое измышление о якобы невыносимой её жизни у отца, и девочка идёт по привычному пути, свойственному её экзальтированной, склонной к необуздываемой разумом фантазии, к вымыслу с расчетом только «на сейчас», не думая, что будет дальше. Панкин к этой выдумке никакого отношения не имел, и она ему была не нужна. Эта выдумка нужна была Елене.
Панкин рассказал нам, что Елена, дав эти показания, сказала ему, что, если об этом узнает отец, она покончит самоубийством. Он придал её угрозе серьёзное значение и даже поручил старшему милиционеру Иванову при докладе о деле помощнику прокурора области сообщить и об этой угрозе и получить инструкции, что, как нам известно, Иванов сделал.
Дав ложные в отношении любимого отца показания, девочка окончательно запуталась, и впервые возникшая мысль о самоубийстве её уже не оставляет. Будущее, о котором она не думала, стало угрожающим настоящим. Опасения её оказались небезосновательными. В поражённом сенсационным событием маленьком посёлке поползли слухи, в которых правда перемешивалась с ложью, предположения перерастали в якобы реальные обстоятельства. Вы помните, Иванов и Панкин показали, что Топфенец им рассказывала о том, что, по возникшим в посёлке слухам, Гордик не только угнетал дочь, но и принуждал её сожительствовать с ним, что якобы в последний раз, 3 ноября, она, разбив окно, кричала о помощи потому, что он вновь пытался её насиловать. Слухи росли, они не могли не дойти до девочки, и она уже с возрастающей тревогой понимает, что слухи эти и показания её непременно дойдут до отца.
Вновь её выдумка разбилась о жизнь.
Она боялась огорчить отца просьба отпустить к матери, а теперь оклеветала его, опозорила, а может быть, как она думала, довела до скамьи подсудимых.
И она, которая в глазах его была совершеннейшим, идеальным существом, разоблачит себя и предстанет перед ним как отвратительная лгунья, как клеветница. Встретившаяся Потёмкиной в эти дни Елена говорит, что «она хочет умереть, отравиться, броситься под поезд». Мысль о самоубийстве, впервые возникшая на допросе у Панкина, принимает теперь уже конкретные формы – «под поезд».
Девочка запуталась в сетях её собственной выдумки. Последствия её, которых она не предвидела, неожиданно встали перед ней во весь свой угрожающий рост. Мысль о самоубийстве её преследует. И вот в душе девушки, доведённой до крайних пределов экзальтации, окончательно утверждена последняя в её жизни самая страшная выдумка – смерть.
Она объяснит в последнем письме причину её преждевременной смерти, реабилитирует отца – «ты тут ни при чём», она реабилитирует себя в глазах отца: «Этот босяк, хулиган Панкин принудил меня дать показания, а я умру чистой, беспорочный без единого чёрного пятна и останусь в твоих глазах совершеннейшим, нравственным существом».
Так выдумывает это несчастная, экзальтированная пятнадцатилетняя девушка, фантазёрка, выдумщица, находящаяся в это время в том болезненном состоянии, когда переживания обостряются, когда возможна самая неожиданная бурная реакция.
Письмо это - страшная улика против Панкина.
И только тщательный анализ может установить, что этот, на первый взгляд, убедительный, написанный рукой уходящего из жизни подростка документ на самом деле сплошная выдумка, опровергаемая объективными материалами дела, выдумка, как и другие, без расчёта, без ориентировки на возможное будущее её разоблачение.
Письмо начинается словами: «Когда у нас случилось маленькое недоразумение в среду 4 ноября». «Недоразумение», о котором идёт речь, произошло не 4, а 3 ноября. Вам не кажется странным, товарищи судьи, что девочка в письме, написанном через 2-3 дня после этого, забыла, спутала точную дату такого события, которое стало началом трагедии её последних дней. Позабывчивость эта, внешне, казалось бы, незначительная деталь, разве не свидетельствует о крайне душевной потрясённости, при которой сознание становится неясным, неточным, стираются границы периодов времени, и человек, а здесь ещё не созревший человек, перестаёт с надлежащей определенностью ориентироваться не только во времени, но и в окружающей обстановке…
Рассказ девочки течёт как будто спокойно, не предвещая роковых поворотов.
«Панкин повел меня на допрос свой кабинет в 11 час. ночи. Я с ним осталась наедине… Он стал спрашивать, не бьёт ли меня отец. Я говорю, нет. Не заставляет ли исполнять тяжёлые работы. Я говорю, что нет». Так девочка в последнем своем письме отрекается от данных ею уличающих отца показаний, она реабилитирует отца – «ты тут ни при чём», она реабилитирует себя – «я так не показывала». Но чтобы окончательно реабилитировать себя, надо объяснить, как же, почему же она подписала эти показания. Выдумка приобретает острый, театральный и вместе с тем наивный характер.
Вот что читаем в письме дальше: «Потом Панкин вынул из конверта какой-то розовый порошок, высыпал его в стакан с водой, которую налил из большого чайника. Он насильно налил мне в рот гладко два этого яду, он был кисло-солёного вкуса. Я сейчас же почувствовала какую-то усталость, минут на десять, а может быть и на больше, заснула; когда проснулась, он предложил мне подписать в двух местах какую-то бумажку. Я не хотела, он говорит: «Это ведёт к тюрьме». Я подписала».
И подумайте, всё это делается в кабинете Панкина, отделённым тонкой перегородкой от комнаты, в которой слышно всё, что делается в кабинете. В комнате в это время были Иванов, Качанов и другие милиционеры, из которых никто, как известно, не подтвердил ничего подобного. Все это делается Панкиным для того, чтобы вынудить у Елены Гордик показания о том, что её отец плохо с ней обращается и нагружает её непосильной работой.
Получается, что Панкин совершает весьма опасное преступление, Не будучи совершенно заинтересован.
Панкин действительно передал допрашиваемой им Елене Гордик стакан воды, чего он не отрицает, однако он никак не думал, что ей покажется, что это не вода, а влитый в стакан рукой коварного следователя яд кисло-сладкого вкуса, после которого она «почувствовала какую-то усталость».
Фантазирующая девушка не думает о том, поверит ли ей те, кто будет читать. А между тем эта нарисованная подростком картина, как будто вырванная из какого-то прочитанного ею старого бульварного романа, не внушает никакого доверия. Не верят этому и авторитетные учёные, эксперты, давшие по этому поводу заключение. «В этом письме, которое следует рассматривать как результат и истероидной реакции, - говорит экспертиза, - правда и выдумка перемешаны. В какой доле они перемешаны, трудно установить, но можно предположить, что и имеющаяся доля истины облеклась в преувеличенную форму, может быть даже кое-где порвав вовсе с реально бывшими фактами (например, высыпания порошка в воду, десятиминутный сон…).
Я полагаю, что письмо это от начала до конца - сплошная выдумка.
Елена, как она пишет в письме, одурманенная ядом, слабая, не имеющие сил сопротивляться, не читая подписала эти показания. Но откуда же она узнала их содержание? И она продолжает выдумывать.
«Потом, через один день, в пятницу, я увидела его - Панкина. Он повёл меня к себе и прочел мне всё то, что там было написано. Я пришла в ужас. Там было написано то, чего я никогда не позволила бы сказать и чего вовсе не было на самом деле. Он сказал: «Если ты отдашься мне, то ладно, я могу это изорвать или сжечь».
Нетрудно установить, что в этих строках письма нет ни доли правды.
Пятница - это было 5 ноября. «Панкин повел к себе» - это обозначает или к себе на дачу, или в отделение милиции. Решительно никто не видел Елену на даче у Панкина и до 8 ноября никто не видел её в отделение милиции. Точно известно, что с 4 ноября расследование Панкином было поручено Кочанову, у которого с этого времени хранилось и всё производство. Панкин ни у себя на даче, ни в отделении милиции не мог читать Елене показания.
Елена пришла в ужас от прочитанного: «Я никогда этого не показывала». Но мы уже знаем, что она то же самое после допроса говорила своим подругам Грибковой и Мячиной. Почему же она пришла в ужас?
Елена многим, и взрослым и своим подругам, рассказывала о допросе у Панкина. Однако никому ни одного слова не сказала ни о кисло-сладком порошке, ни о предложении Панкина сожительствовать с ним. И её молчание перед другими ей надо было объяснить, и объяснение рождается: «Он запретил мне говорить кому-либо об этом, иначе он угрожал убить меня». Но какое значение имеет эта угроза для человека, идущего на самоубийство, - этого противоречия Елена не замечает.
Выдумка расширяется, увеличивается, углубляется… Панкин в её болезненной фантазии -сосредоточие того зла, которое причинино ей и её отцу. Панкин - это ужасный человек, «босяк, хулиган, насильник»
И наряду с ним она рисует в письме себя, как слабое, маленькое существо, которое, однако, «пусть все об этом знают», умирает нравственно чистой, без одного пятна: «Лучше умереть, чем быть в объятиях такого урода» и этим утверждает ещё раз в глазах отца и других представления о ней как и совершеннейшем, идеальным существе.
«Я знаю, что я никому не нужна», - пишет она, заканчивая письмо, и мы вспоминаем четверостишие, найденное в кармане её пальто, душевно настроенность этой несчастной девочки.
Так разоблачается предсмертное письмо - страшная выдумка Елены Гордик.
(Окончание ниже)
Последние сообщения