Что касается русского персонала, то нужно сказать, что в большинстве своем он вел
себя безупречно. Мне хотелось бы назвать коменданта лагеря Баранова, далее офицеров
администрации Жукова, Татаринова, Подольного, Позднякова, а из другого персонала
Шумихина и врача Сару Кугель. Можно добавить, что лейтенанты Татаринов и Жуков,
которые побывали в немецком плену, где они пережили страшные муки, постоянно были с
нами предупредительны и корректны. Могу сказать только хорошее и о капитане-
армянине, который был прислан к нам позже.
В Долгопрудном уже в 1947 г. жизнь в лагере начала постепенно улучшаться.
Обеспечение стало более сносным. Иногда играли в волейбол, причем русские офицеры с
большим удовольствием участвовали в этих играх. За бараками был небольшой луг,
который использовали как футбольное поле. Однажды комендант нашего лагеря (не знаю,
был ли он тогда трезв) забил гол и очень радовался этому. Но мы видели, что вратарь,
который был смекалистым парнем, бросился как раз в противоположный от летящего мяча
угол ворот.
Как-то раз в лагерь приезжала машина с оборудованием для звукозаписи
Московского радио, чтобы сделать музыкальные записи. Эти записи потом
транслировались на Германию, о чем мы узнали из писем наших родственников.
Отношение к нам населения было в целом хорошим. В один из выходных дней две
команды из военнопленных играли друг с другом в футбол, все это происходило на
спортивной площадке посреди города, и мы были без охраны. На этом матче в центре
Долгопрудного присутствовало много зрителей из местных жителей. Кроме этого мы часто
ходили в местную баню. Но там контактов с населением почти не было.
Какие-либо неприятные вещи в наш адрес от русских мне приходилось слышать
довольно редко. Однажды, когда мы шли на канал разгружать дрова с баржи, довелось
услышать, как интеллигентного вида русский произнес с иронией: “Завоеватели мира”. В
другой раз на заводе, где мы работали как каменщики, один русский мастер (или
помощник мастера) сказал во время обеденного перерыва: “Они жрут лучше нас”.
117
Снабжение действительно начинало понемногу налаживаться. Лагерная
администрация, как могла, старалась его улучшить. Однажды мы привезли из колхоза
большую бочку мелкой рыбы, а с рынка картофель. Все это было продано потом в лагере.
К тому времени наши одежда и обувь были уже сильно изношены, так, что починить
их вряд ли было возможно. Лишь иногда мы получали что-либо новое из одежды. Как-то
летом выдали очень легкую льняную одежду — пиджаки и брюки коричневого цвета. Ее
мы носили особенно охотно. Но с обувью дело обстояло неважно. Ботинки были
тяжелыми, на деревянной подошве, а верхняя их часть была брезентовой.
Вскоре была отменена карточная система для населения, затем последовала
денежная реформа (осень 1947 г.). Военнопленным и лагерному персоналу стали платить за
работу деньги (в среднем 150 рублей, иногда и больше).
Удавшийся побег из лагеря в Долгопрудном произошел лишь однажды. Исчез наш
“комик”, которого русские прозвали “Арбуз”. Полагали, что ему удалось при помощи
одной русской женщины добраться до района Кенигсберга.
После того как австрийцы покинули Долгопрудный, самоуправление в лагере
перешло в руки немцев, и оно оказалось лучше, чем можно было ожидать. Не было
никакой коррупции, и отношение стало терпимее. В Долгопрудном в лагере были и
немецкие офицеры, которые по своему поведению и отношению к другим заметно
отличались от солдатских товариществ, не в лучшую сторону.
После отъезда австрийцев подонки, криминальные элементы, которые, разумеется,
тоже встречались среди военнопленных, под влиянием установившихся в лагере порядков
быстро утихомирились. Так было, например, с прибывшим летом 1946 г. транспортом из
лагеря в Сталинграде, в котором оказались подобные люди. Был создан комитет, который
резко осудил поведение “сталинградцев”, и добился своего, поставив их на место. После
этого настроение людей в лагере заметно улучшилось. Когда к нам впоследствии
прибывали маленькие группы из различных лагерей, мы всегда могли помочь им деньгами.
Летом 1947 г. военнопленных начали фотографировать для личных дел. Было
приятно видеть, как уполномоченный Феликс, наблюдавший за фотографированием,
подбадривал военнопленных словами: “не унывай”, “только не плачь”. Потом тем, кто
должен был работать за пределами лагеря, выдали пропуска. Они могли покидать лагерь
без охраны.
Как-то раз несколько человек, среди которых был и я, отправили на погрузку
кирпичей на грузовик. Наш уполномоченный Подольный собирался построить из них
жилье для себя и своей невесты. В один погожий день к нему приехал отец.
Уполномоченный встретил его довольно неприветливо. Я слышал, как он спросил: “Что
тебе здесь надо?”. Мне стало жаль его отца.
Однажды уполномоченный спросил меня: “Твой отец еврей?”. Офицер охраны по
прозвищу “Т-34”, увидев фотографию моего отца, произнес: “У него очень
представительный вид”.
Поблизости от лагеря в Долгопрудном был небольшой пруд, довольно загрязненный,
в нем можно было немного поплавать, что при сильной жаре летом 1947 г. было приятно.
Но с чистой водой канала его, конечно, было не сравнить.
Из событий зимы 1946-1947 гг. запомнилась одна поездка, когда наш переводчик и
политработник В. взял нас с собой в деревню, где жил его знакомый. Когда мы приехали,
было уже довольно темно. Мы немного посидели в маленькой “чайной”, заведовал
которой знакомый нашего переводчика-политработника. По пути к ней мы прошли через
большой луг, где еще лежало несколько немецких стальных касок. Там неподалеку в школе
должен был находиться во время боевых действий немецкий перевязочный пункт. При
отступлении школа вместе с находившимися в ней ранеными была взорвана. Этот поход в
гости оставил у меня довольно горькое впечатление.
Из Долгопрудного далее мы попали в лагерь Марфино, где, как я уже отмечал, в
1947-1948 гг. наше обеспечение стало улучшаться.
Тема: Норберт Плева "В русском плену" (о лагере в Долгопрудно (Прочитано 16255 раз)