Глава 23. В Кремлевской больнице

Умберто Нобиле "Мои пять лет с советскими дирижаблями". Акрон, США, 1987г.

     Чертежи к проекту дирижабля объемом 19.000 м3 были готовы в августе 1933 года, с задержкой на четыре месяца против моего предсказания, эта задержка была связана с моей серьезной болезнью, которая оторвала меня от работы. Из-за нее я перенес операцию в Кремлевской больнице.

     В ночь с 26 на 27 февраля я внезапно почувствовал страшные боли, которые не дали мне спать всю ночь. На следующее утро я был в состоянии, граничащем с коллапсом. Боли продолжались, и я едва мог встать на ноги. Я понял, что мне надо оставаться в постели, но на это утро в "Дирижаблестрое" было назначено важное совещание, на котором мы должны были решать ряд различных технических вопросов. В частности, надо было договориться о процедуре сборки дирижабля В-5. Я не мог отсутствовать на этом совещании, так что я направился в Конструкторское бюро как обычно и оставался на работе до четырех часов пополудни. Поездка и напряжение на работе ухудшили мое состояние и внезапно я потерял сознание, сидя у рабочего стола, за которым я писал, превозмогая свою боль. Мой заместитель отправил меня домой.

     Здесь я оказался один. Всю ночь я бредил, меня сильно трясла лихорадка. На следующее утро, когда пришла моя домработница Нюра, я попросил ее вызвать по телефону врача. Он пришел примерно через час. Это был один из штатных врачей Кремлевской больницы. Выяснив в чем дело, он сделал заключение, что мое заболевание не по его специальности, и вызвал хирурга.

     Хирург прибыл. Когда он осматривал меня, он качал головой и говорил по-русски, полагая, что я его не буду понимать. Он объявил Нюре, что случай очень серьезный, необходима немедленная операция, но что сомнительно, смогу ли я перенести ее. Он ушел, говоря, что пригласит главного хирурга больницы доктора Очкина.

     Так, после полудня я познакомился с доктором Очкиным. Мне он понравился сразу. Это был человек в возрасте около 40 лет с открытым лицом, красивыми волосами и голубыми глазами. Он был хорошо одет, почти элегантно.

     Доктор Очкин осмотрел меня, а затем сказал, улыбаясь: "Мы будем оперировать сразу". И он по телефону вызвал санитарную машину.

     Я едва успел привести мои дела в порядок с помощью итальянских инженеров, которые тем временем пришли навестить меня. Одному из них я передал письмо для моей жены и сказал ему, что надо будет сделать в случае, если я не вернусь живым из больницы.

     Когда санитарная машина прибыла, меня уложили на носилки и увезли. Я вспоминаю взгляд Нюры, стоявшей у входной двери, смотревшей на меня с испугом, и соседей по нашему двору, стоявших тихо в два ряда, пропуская носилки.

     Через несколько минут я был в больнице. На входе я уже почувствовал, что прибыл в образцовую больницу, где всё было опрятно и в полном порядке. Они доставили меня в комнату, куда пришел врач, чтобы обрить ту поверхность, на которой будет производиться операция. Затем я был снова уложен на носилки и транспортирован в операционную. Большая комната, вся белая, с освещением дневным светом. В центре, у операционного стола я увидел четырех человек, одетых в безукоризненные белые халаты, стоящих в ряд с поднятыми вверх руками, на которых были надеты резиновые перчатки. Они положили меня на стол и надели что-то на мою голову, я почувствовал на моем лице запах эфира. Мне показалось, что я засыпаю и тихо опускаюсь в пропасть. Это было всё. Больше я ничего не чувствовал.

     Когда я открыл глаза, то увидел около себя фигуры Фельдмана, руководителя "Дирижаблестроя" и доктора Сандера, нашего врача. Я услышал, как они спрашивали меня по-русски: "Как Вы себя чувствуете?" Но мои веки были так тяжелы, что глаза закрылись снова. Я не видел больше никого. Позднее ночью я проснулся и обнаружил, что маленькая темноволосая женщина держала мои руки. Она объявила, что я не могу двигаться.

     Это была серьезная операция. Несколько дней спустя Очкин сказал мне, что сформировался большой очаг воспаления. Когда он вскрыл мою брюшную полость спереди, он обнаружил ее полной гноя и решил тут же сделать второй разрез на спине, чтобы произвести дренирование. К концу операции он и другие хирурги были уверены, что я не выживу. Хирургическое вмешательство пришло слишком поздно.

     Журналисты, особенно американские, которые сразу собрались вокруг больницы в поисках новостей, не стали больше ожидать. Это была сенсация, которую они торопились передать в свои газеты. Они спешили информировать Европу и Америку о том, что я уже умер. Однако, один из них, желая не потерять время и уверенно овладеть развитием событий, опередил своих коллег с сообщением о моей смерти и телеграфировал прямо, что это уже свершилось. Так, две или три недели спустя я имел удовольствие читать свой собственный некролог в одной из американских газет. Это отнюдь не было приятным занятием.

     Около недели я находился на грани жизни и смерти и скорее ближе к последней. Тем более, что однажды моя старая переводчица Эсфирь Иосифовна спросила меня: "Не пригласить ли к Вам священника?"

     На следующий день одна из моих медсестер открыла дверь комнаты, где я лежал при смерти, указывая на высокую внушительную фигуру, торжественно облаченную в церковное одеяние. Потом я узнал, что это был монсиньор Эуген Нэво, эпископ, живший во французском посольстве, который пришел, чтобы принять от меня священную клятву.

     Месяцем позже моя медсестра, комментируя визит епископа, сказала: "Была большая сенсация!" Действительно, прелат до сих пор никогда не бывал в Кремлевской больнице.

     В течение первых трех или четырех дней, когда с минуты на минуту все ожидали моей смерти, моя палата была переполнена друзьями, знакомыми, властями, которые допускались одно время свободно с тем, чтобы сказать мне последнее прости. Затем выяснилось, что я умирать не собираюсь, и в течение нескольких дней они совершенно не допускались в мою палату, исключая врачей и медсестер.

     Меня лечили и выхаживали так, как это не могло быть сделано где-либо еще во всем мире. Доктора и медсестры делали всё возможное, чтобы вывести меня из критического состояния и ускорить процесс моего выздоровления. Меня никогда не оставляли одного, хотя бы на момент, как днем, так и ночью.

     Каждое утро и каждый вечер в течение многих дней лучшие хирурги и врачи Москвы собирались у меня для консультаций. Среди других приходил и врач Горького доктор Левин, который впоследствии, в 1938 году, был отдан под суд вместе с Тухачевским и расстрелян.

     Больница была прекрасно оборудована. Первоклассные медицинские аппараты содержались в превосходном состоянии. Палаты и коридоры были великолепны - полны воздуха, света и изящества. Отношение к больным щепетильное. Каждые два-три дня приходил врач с тем, чтобы сделать анализ крови. При малейших признаках необходимости приглашались врачи-специалисты. Так я познакомился со всеми врачами этого отделения больницы. Доктор Низневич, поляк, доктор Полячик, доктор Котляров доктор Кантор, доктор Гинзбург. Самым приятным из всех был доктор Очкин, который делал операцию, и профессор Розанов, который в свое время оперировал Ленина.

     Две медсестры поочередно сменяли друг друга у моей постели. Звали их Вера и Елизавета. Обе они были замужними женщинами. С Елизаветой и ее мужем мы впоследствии поддерживали самые дружеские отношения.

     Дисциплина в больнице была строгая, а распорядок соблюдался неукоснительно. Посетители допускались только в определенное время после полудня, три дня в неделю. Перед посещением они должны были надевать свежевыстиранный и выглаженный халат, застегнутый до шеи.

     Палата, которая была предоставлена мне, располагалась в углу здания. Она была светлой и веселой, окрашена зеленым цветом внизу и белым вверху. С моей кровати я мог видеть небо и купол расположенной поблизости церкви.

     Спустя шесть недель после моего прибытия в больницу я покинул ее после выздоровления. Несколькими днями ранее профессор Розанов, когда он пришел навестить меня в последний раз, осмотрел раны, которые уже зарубцевались и, потрогав слегка рукой мой живот, сказал по-русски: "Теперь на нем можно танцевать!" Затем он прибавил по-французски: "Вы представляете очень интересный случай". Я спросил его, почему так, и он мне ответил: "Потому что Вы были тогда почти мертвым". И он ушел улыбающийся и веселый как всегда.

     Я покинул Кремлевскую больницу, сохранив в памяти неизгладимые воспоминания о той заботе, которая с такой любовью и умением была уделена мне. Эта изумительная больница не имеет себе равных во всей Европе и даже в Америке по совершенству медицинского обслуживания, но она является, очевидно, и единственной в мире по доброжелательности и вниманию, с которыми врачи и медсестры выхаживают своих пациентов.