Глава 13. Секретари и устные переводчики

Умберто Нобиле "Мои пять лет с советскими дирижаблями". Акрон, США, 1987г.

     В мае 1932 года я не знал еще ни одного слова по-русски, и это было значительным препятствием в моем общении с советскими инженерами. Но в России каждый руководитель имеет секретаря, мужчину или женщину. Таким образом, это было в порядке вещей, что у меня должен быть секретарь. Очевидно, что я не мог сам подобрать себе кого-нибудь. Их подбирали для меня в Аэрофлоте.

     Скажу прямо, что мой секретарь не был моим доверенным сотрудником, а был советским политическим уполномоченным, которому (или которой, если такой случай имел место) я был обязан докладывать всё, что я думаю или делаю. Я должен сказать, что, хотя я это только подозревал, в действительности это было именно так. Но это не было для меня сюрпризом и только немного шокировало меня. Это представлялось мне совершенно естественным, поскольку мне доверялось техническое наблюдение над большим и важным советским предприятием (положение, которое в то время не предоставлялось ни одному иностранному специалисту). Власти естественно хотели быть уверенными, что я отношусь к ним с требуемой лояльностью.

     Мои секретари сменялись три раза. Первой была Мария Андреевна, невысокая, седоволосая, пожилая женщина, которая в молодости состояла актрисой в труппе Станиславского. Она наслаждалась, рассказывая мне о тех счастливых днях ее жизни. Рассказывала, что выучилась разговаривать на итальянском языке с тем, чтобы лучше исполнять роли, поручаемые ей. Станиславский, по-видимому, был очень строг к своим актерам. Они должны были играть в совершенстве. Щепетильность его была столь велика, что однажды, когда труппа была в Берлине, предоставив ей на сцене роль мальчика, он предложил ей надеть мужской костюм и гулял с ней по городу в таком наряде в течение целого месяца с тем, чтобы она привыкала к мужской походке и манерам.

     Мария Андреевна была убежденной католичкой и ходила в церковь регулярно. Она показывала мне, где можно найти католические церкви в Москве. Она работала у меня почти год, пока ее не перевели на другую работу летом 1933 года.

     Мой новый секретарь начала работать, когда наше учреждение было переведено на третий этаж Петровских Линий. Это была рыжеволосая девушка, стройная, хорошенькая и очень умная. Ее звали Мела. Она в совершенстве владела французским языком и могла также говорить по-английски, так как провела несколько месяцев в США в Советской миссии.

     Мела сразу показала себя первоклассным секретарем. Когда она переводила мои выступления на совещаниях с руководством "Дирижаблестроя" или с советскими инженерами, которые были мне подчинены, она была удивительно быстрой и внимательной. Переводила она точно, фразу за фразой, без пауз. Она работала у меня почти два года. В конце этого периода она спросила, не могу ли я отпустить ее, т.к. ей предложили новое назначение в Американское Посольство, которое недавно было организовано в Москве. Американцы могли дать ей зарплату в 75 долларов за месяц. В это время в России было большим преимуществом иметь иностранную валюту, с которой можно было покупать в магазинах "Торгсин" многие вещи, которые не продавались в обычных магазинах.

     После ухода Мелы я оставался некоторое время без секретаря. Так как все это время я был вынужден, так или иначе, объясняться по-русски, то для меня было уже менее существенно иметь секретаря, чем это было в первое время. Но я продолжал нуждаться в переводе моих отчетов, так что я попросил кем-нибудь заменить мне Мелу. В это время у нас был сотрудник Фрчек. Мой помощник, коммунист инженер Матюнин представил его и попросил познакомиться с ним, расспросить претендента и выяснить подходит ли он мне. Это был молодой чех, который бегло говорил по-французски. Он имел светлые волосы, обладал небольшим ростом и довольно выпуклыми голубыми глазами. Мое первое впечатление от него было неблагоприятным, поскольку, пока мы с ним говорили, он не глядел мне в лицо, я сделал об этом замечание Матюнину, который мне тогда на это ничего не сказал. Однако, спустя несколько дней, он спросил меня, не хочу ли я видеть молодого чеха опять. Фрчек вернулся, и в этот раз во время нашего разговора он не сводил с меня своих глаз в течение всего разговора так, что я больше уже не имел оснований настаивать на моем отказе. Так он был принят в качестве моего секретаря.

     Первый разговор он имел со мной, как я и ожидал, об исследовании природы. Он начал рассказывать мне о своей тёте, владевшей до революции каким-то недвижимым имуществом в Крыму, которое она, естественно, потеряла в революцию. Потом он перешел на другие темы и пришел к заключительному выводу, что не всё в России было идеальным. Это была единственная попытка, сделанная добрым Фрчеком открыто вызвать меня на выражение критики, если бы я захотел это сделать. Но он был очень интеллигентен. Он сразу понял, что я нахожусь в России на работе, а не для того, чтобы вмешиваться в советские дела или критиковать их. А также он понял и то, что, во всяком случае, я слишком люблю эту страну, чтобы не видеть в ней хорошее в большей степени, чем что-либо плохое. Скоро Фрчек стал доверять мне, и мое отношение к нему улучшилось. Он был добросовестным и неутомимым работником. Очень скоро он выучил итальянский так хорошо, что был способен переводить мою книгу на русский язык. Когда я покидал Москву, он пришел на вокзал с одной из своих сестер, чтобы попрощаться со мной. Я вспоминаю его с благодарностью.

     Я имел только трех секретарей, но переводчиков мужчин и женщин у меня было много, особенно в первые дни. Первой из них была сопровождавшая меня с 1931 года при поездках вокруг Москвы и Ленинграда Эсфирь Иосифовна - еврейка, которая вышла из семьи богатых сибирских купцов. Это была женщина средних лет, невысокая и полная, с высоким орлиным носом, маленькими живыми черными глазами и множеством мельчайших морщинок в их углах. Она говорила по-итальянски с беспорядочным путаньем обращений "ты" и "вы", невозможных для воспроизведения по-английски.

     Эсфирь Иосифовна была озабочена наблюдением за моими бытовыми потребностями и делала всё возможное, чтобы доказать, что мое пребывание в СССР может быть легким и комфортабельным. Она выбирала обстановку для моей квартиры на Мясницкой улице: антикварные картины, восточные ковры, красивый стол и кухонную посуду, всё, что было самым лучшим в Москве.

     Она имела одну особенность: старалась как можно чаще менять свое местопребывание. Вначале, в 1931 году, когда ее маленькая тринадцатилетняя дочь жила с ней, она имела свою собственную комнату, за которую надо было платить только три рубля в месяц. Оставшись одна, после того, как ее дочь уехала к родственникам в Аргентину, Эсфирь Иосифовна переехала жить к своим друзьям, мужу с женой, и платила им 40 рублей за часть комнаты. Здесь она долго не продержалась, а переехала жить к приятельнице, которой она платила 20 рублей в месяц за часть комнаты. Как только устроилась там, она сказала мне: "Теперь я приглашаю Вас на обед. Я приготовила макароны и цыпленка". Я возразил, что она лучше бы оставила цыпленка живым и пригласила его кушать макароны вместе с нами, но в этом деле она категорически не сошлась со мной во взглядах!

     В России наиболее часто изучались языки немецкий и английский. Французский в это время вышел из употребления. Среди моих переводчиц были, однако, две девушки, которые владели им в совершенстве. Одна из них - Маргарита Мирагова, красивая армянка с черными глазами и вьющимися волосами, по натуре малообщительная и замкнутая. За последние годы моего пребывания у нее развилась болезнь легких, и ей требовалось санаторное лечение. Другая была Нина - красивая москвичка, которая через несколько месяцев подала мне заявление о своем желании уйти в драматическое училище. Там дела ее пошли столь успешно, что через год она уже вступила в молодежную труппу одного из московских театров.

     Но наиболее примечательным из моих переводчиков был Ванковский, красивый, импозантный мужчина с заостренной бородой. Он говорил по-итальянски.

- "Где Вы изучили его?" спросил я.

- "В Италии", ответил он. "Я путешествовал там в продолжении более двух месяцев. Я был в Венеции, Флоренции, Риме, Неаполе".

-"По работе?"

- "Нет, для удовольствия".

- "Тогда, значит, Вы богаты?"

- Да, я был богат".

В этом месте разговора я не удержался и задал ему бестактный вопрос: "Следовательно, Вы потеряли Ваши деньги во время революции. Вы сожалеете об этом?"

     До этого момента лицо Ванковского оставалось серьезным и спокойным, но после моего неожиданного вопроса он весь осветился широкой, лучистой улыбкой. "Нет", сказал он, "Я не потерял ничего. Мои друзья потеряли. Они потеряли все, что имели и горько об этом сожалели. Но я, к счастью, в самом начале революции уже исчерпал полностью свою фортуну и не имел уже ничего, что можно было бы потерять".

     Этот Ванковский имел оригинальный и забавный характер. Однажды вечером я пригласил его ко мне домой в день рождения моей дочери, вместе с около сорока молодыми инженерами, которые работали со мной.

     Он пришел, одетый во фрак, реликт с тех дней, когда он еще так беспечно растрачивал свое наследство. Контраст между будничной одеждой других гостей был, на мой взгляд, очень заметным. Но он не смутил его, и не вызвал поддразнивания со стороны молодых людей, приглашенных на наше семейное торжество, как будто бы всё это происходило на самом деле в Италии.