"У реки ли, у пруда"
Далекое и близкое. В.А. Пешехонов, 2010 г.
Я храню афишу 1978 года. «30 АПРЕЛЯ. ГОРОДСКОЙ ОТДЕЛ КУЛЬТУРЫ, ОБЩЕСТВО КНИГОЛЮБОВ, ПАРК КУЛЬТУРЫ ИМ. В.И. ЛЕНИНА, СОВЕТ МУЗЕЯ, ДК «ВПЕРЁД» ПРИГЛАШАЮТ ВАС НА «ДЕНЬ ПОЭЗИИ» В ДК «ВПЕРЁД» (БОЛЬШОЙ ЗАЛ). ВАС ОЖИДАЮТ ВСТРЕЧИ С АВТОРАМИ БУДУЩЕЙ КНИГИ СТИХОВ «ЛИРА ДОЛГОПРУДНОГО», ЛИТЕРАТОРАМИ ИЗ МОСКВЫ И МЫТИЩ». И внизу, помельче, написано: «День поэзии состоится в 10 часов утра, работает книжный базар, по окончании показ киножурналов. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! Цена билета – 30 коп.». На афише – фотографии членов городского литературного объединения. Слева направо: Анатолий Орлин, Михаил Аниканов, Борис Попов, Иван Баженов, Владимир Пешехонов, Владимир Лапшин, Николай Ефремушкин.
Когда я учился в педагогическом институте, мне нравились наши студенческие выезды в Архангельскую, Вологодскую и Московскую области, где мы собирали и записывали народные песни, сказки и частушки. В 1979 году типография МГПИ отпечатала сборник «Фольклор Московской области», в котором обнародованы материалы экспедиций нашего фольклорного кружка. Руководитель экспедиций и составитель «выпуска первого» («Календарный и детский фольклор») Владимир Борисович Сорокин оставил на моём экземпляре памятные слова: «В память о фольклорных наших дорогах, с самыми добрыми пожеланиями».
Вот записанная мной частушка, которой бдительные цензоры, конечно, не дали бы места ни в одной книге того времени.
На телеге ехал с луком,
По телеге носом стукал.
По телеге носом стук:
Покупайте, девки, лук!
Эвфемизм – это смягчающее обозначение какого-либо предмета, более мягкое вместо грубого.
«СЫНОВЬЕ СЛОВО. Первый стихотворный сборник Владимира Пешехонова мне представляется чем-то похожим на гостеприимную берёзовую рощу, в которую приятно зайти с любой стороны.
От каждой страницы этой книги веет свежестью. Лучшие её стихотворения привлекают читателя новизной взгляда на привычное, неожиданными наблюдениями и сопоставлениями. Когда молодой поэт пишет, что Земля представляется ему голубиным яйцом, лежащим во Вселенной, словно в гнезде, то разве это не вызывает мысли не только о красоте, но и о хрупкости нашего общего дома, о необходимости всемерно его беречь?
Вся образная система «Подмосковного времени» тесно связана с миром природы, причём природы именно подмосковной. Здесь можно найти еловую глушь и хлебное поле, ощутить близость огромного города и вместе с поэтом заглянуть в дали, которые «охлаждают глаза». Коренной житель посёлка Шереметьевского, он не ищет вдохновения где-то на стороне, а находит его на знакомых с детства дорогах и тропинках. Выход на вечные темы лирики ему удаётся так же естественно, как прогулка за околицу.
«И снова шорох ветвей
Сплетают сосны и ели...
О жизнь моя! Неужели
От радости краткой моей,
От розового заката,
От мягкой земной тишины
И я отделюсь когда-то,
Как лёгкая тень от сосны?..»
Стоит отметить, что среди стихотворений нашего земляка, включённых в его дебютный сборник, в общем-то нет бесстрастных пейзажных зарисовок. Каждое из них имеет какую-либо эмоциональную окраску, согрето присутствием человека.
«Округа звучала и пела вдали, позади и во мне» - вот характерное для автора ощущение слитности с окружающим миром. О том же свидетельствуют, например, и стихи, написанные под впечатлением обычного возвращения домой с институтских занятий, пришедшегося на пору «весенних потрясений»:
И внезапно в электричке,
Над тетрадью распрямясь,
Между солнечным и личным
Я угадываю связь.
Эффект последних строк основан, конечно, на контрасте, разномасштабности сопоставляемого. Но и в сферу личного молодой поэт включает не так уж мало. Сюда входит фронтовая судьба отца, потому что без её победного завершения просто не было бы продолжения рода. Определённое место отведено девчонке из соседнего цеха - от одного лишь её тёплого слова лирического героя (а в нём не так уж трудно увидеть автора) охватывает «настроенье весны и успеха», обычные резьбовые болты он готов довести до «небесно-седьмой красоты». В этом же ряду воспоминания об армейской службе. К сугубо личному относится и общение с природой, подарившее немало счастливых находок: звезду гвоздичного цветка, медленные молнии ласточек, смелую зелень вербных ветвей.
Стихотворение «Тяжёлые ветры шумели...», которым открывается книга Владимира Пешехонова, посвящено отцу. Вся же она воспринимается как доброе, благодарное слово молодого поэта отчему краю, пробудившему в нём стремление к гармонии и чувство прекрасного» (Ю. Петрунин. «Ленинское знамя», 22 октября 1985 года).
В биографическом ежегоднике «На пороге CCI века» (1997) я написал, что «впервые встретился с живыми литераторами» в 1975 году. Но это неверно. Просто многое забывается. А я ещё не расшифровал и не обработал мои дневники, которые веду с 1970-го года и которые растянулись, по весьма приблизительной прикидке, на 1600 страниц.
В Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы я изучал английский язык, но днём и ночью обуздывал мои необузданные строки, убежал из пионерского лагеря, куда меня направили помощником вожатого после первого курса, потому что пионеры с моими строками не рифмовались, напился, очнулся в милицейском отделении и вскоре расстался с высшим учебным заведением, где, наверно, каждый второй студент и преподаватель был агентом КГБ или стукачом.
В 1971 году, до исключения из Университета дружбы народов, я приходил на занятия университетского литературного кружка. Я читал мои несовершенные строки и слушал отзывы членов ЛИТО и его руководителя Бориса Николаевича Голубева. Студенты сказали мне, что он отлично разбирается в поэзии, окончил Литературный институт. Я помню, что он опирался на палочку и курил трубку. Не так давно в сборнике «Писатели Москвы – участники Великой Отечественной войны» (Москва, 1997) я нашёл его биографию. Он родился в 1916 году в Костромской губернии. С 1938-го проходил действительную службу в войсках Дальнего Востока. Принимал участие в Маньчжурской стратегической наступательной операции. В декабре 1945-го в звании старшего сержанта уволился в запас. Его наградили орденом Отечественной войны 2-й степени и медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Японией». В 1959 году он окончил Литературный институт и начал литературную работу. Его книги вышли в 1974 и 1979 годах. Его приняли в Союз писателей Советского Союза в 1981 году.
Его слова, конечно, записаны в моей дневниковой тетради. Но я до них ещё не добрался. Помню, что кто-то, он или член ЛИТО, хвалил один мой эпитет.
В мою книгу «Возмездие чуда» вошли многие мои переводы и переложения.
Привожу перевод шекспировского сонета.
* * *
Я вижу смерть... Везде её приметы:
Надежда строит замки на песке,
Ворюги веселятся, разодеты,
А гении - в обносках и тоске.
Прославлены подонки - не герои.
Невинность оскорблённая бредёт.
Гармония в осаде, вроде Трои.
Над силой издевается урод.
Что правда? Простота в словесной раме.
И славит воин бывшего врага,
Искусство отвергается властями,
И дурни важно учат знатока.
Измуча взор, я к вечной тьме взываю,
Ищу покой - любимую теряю.
Оригинальные рисунки, которые воспроизводятся на обложках моих изданий, сделаны художницей Ириной Большаковой, живущей на улице Калинина. Ирина Ивановна, уроженка Ленинграда, в 1961 окончила Московский государственный художественный институт имени В.И. Сурикова. В 1963 стала членом Союза художников СССР. Ее работы, с 1962 года, выставлялись на многих московских и всесоюзных выставках, а также, в 1986 году, на выставке в немецком городе Крефельде и Дюссельдорфе. С 1994 года Большакова – член Международной федерации художников. Произведения И. Большаковой приобретены многими музеями нашей страны и частными коллекционерами США, Италии, Швейцарии и Польши, а кроме того находятся в коллекции Государственной Третьяковской галереи, в собрании профессора и художника Петера Людвига в Германии и в этнографическом музее Дюссельдорфа.
В каталоге 1995-го года говорится: «Ирина давно слывет мастером женского графического портрета: она умеет изображать модель очень похожей, «один к одному», и в то же время очень красивой, как русскую сказочную героиню... Образ женщины в рисунках Ирины Большаковой всегда глубоко лиричен, созвучен русскому пейзажу, состоянию ее моделей аккомпанируют мягкие ландшафты, уютные деревенские интерьеры, нехитрые натюрморты из полевых цветов».
Женщины, которым я посвящал мои стихотворения, были великодушны и благодарны. Три мои стихотворные книжки изданы с помощью Елены Панкратовой, одна с помощью Нины Маковецкой.
У Анатолия Орлина было заготовлено два варианта названия долгопрудненского литературного объединения: «Пристань» и «Содружество». Я предложил назвать его «Клязьма».
1993 год - год рождения долгопрудненского альманаха «Долгие пруды». Художественным редактором его первых четырех номеров был поэт Анатолии Орлин (1939-1998), издавший две книги стихотворений «Долгопрудненский березняк» (1989) и «Крылов в селе Виноградово» (1997).
Поэтические достижения и удачи Анатолия Орлина связаны не с антропоморфными выплесками политизированного мышления, когда «в разливе солнечного дня» у озёрной воды «шумит берёзовый митинг» и «о весне восторженную лекцию мне читает воробей-пропагандист». Не с экстравагантными образными находками, которые всё же утилитарно обедняют и неизбежно омертвляют окружающую нерукотворную природную среду, когда из-под вешнего снега выбирается быстрый ручей, «блестящий и ребристый, как стиральная доска». И не с броскими россыпями логических перевёртышей, когда изощрённому в диалектических упражнениях умелому наблюдателю обречённые тюльпаны и гвоздики городского базара, «цветы без земли», вдруг видятся, «как земля без цветов». А с непосредственными и достоверными повседневными переживаниями, которые порой зарождаются, казалось бы, по незначительному и случайному поводу.
Мы встретились случайно в электричке.
Я - бывший муж, ты - бывшая жена...
Полез в карман, ища зачем-то спички,
а ты спокойна, ты не смущена.
Глядишь в окно, почти не замечая...
Взгляд холоден, как иней в борозде...
Пускай хоть так встречаемся случайно.
Когда помрём, не встретимся нигде.
Конечно, истинная поэзия обретается не в разрозненных оригинальных картинах и незыблемых рифмованных афоризмах, но - в самобытном образе живого и подробного поэтического мира, который создаёт несуетный творец. И тогда угрюмый подвал печатного цеха неожиданно озаряется радостными всполохами света потому, что три кота, «чернее типографской краски», дерзко сверкают из тёмного туннеля непокорными глазами.
Не шли они и на тефтели,
Хотя хотелось есть и пить...
Но приручаться не хотели,
Свободными хотели быть.
И мясо на тарелках стыло,
И громыхал вослед им мат.
А на душе светлее было
От этих диких чертенят!
Анатолии Орлин, наверно, догадывался, что люди ощущают себя вдохновенными созидателями и творческими личностями, если добровольно несут ответственность за каждую бессловесную и беззащитную Божию тварь.
Зачем продал я пса,
Которого любил,
Зачем продал я пса?
Со мной он счастлив был.
Я на других собак
Бросаю грустный взгляд...
Но скалятся они
И в сторону глядят.
И что бы мы ни делали поодиночке, мы всегда убеждаемся в том, насколько не велики и недостаточны индивидуальные творческие усилия. Только в упорном и терпеливом единстве человеческих замыслов и действий надёжно сберегается неизбывная и ранимая надежда на продление и совершенствование нашего личного и общественного бытия.
Мне говорил напарник горячо:
- Вставляй болты в дырявые прокладки,
затягивай их гаечным ключом...
И в этой жизни будет всё в порядке.
Я слабым, робким подставлял плечо,
вставлял болты в дырявые прокладки,
ворочал гайки гаечным ключом...
Но разве в этой жизни всё в порядке?
И поэтому я бережно храню когда-то давным-давно выведенные рукой Анатолия Орлина и подаренные мне при встрече непритязательные и душевные строки.
Шесть берёзок
И восемь вишен
В небогатом моём саду.
Шесть берёзок
И восемь вишен
Мне на радость и на беду.
Шесть берёзок
И восемь вишен
Провожают в последний путь...
Шесть берёзок
И восемь вишен...
Не сегодня, когда-нибудь...
Сомнительна оценка стихотворения с точки зрения «большой», «острой», «актуальной» или «малой» темы. Не может быть «большая» тема хороша потому, что она «большая», а «малая» дурна потому, что она «малая». Тематическое деление стихотворений на чистые и нечистые всё равно, что деление людей на честных и нечестных по росту или по цвету волос.
Однажды, после того, как я снова услышал по радио весёлую песню Людмилы Лядовой на слова Анатолия Орлина «Метро моё столичное…», ко мне пришёл Анатолий Иванович, рассказал о своих литературных делах и подарил мне восьмистишие, написанное на толстом, рыхлом и жёлтом листе бумаге, которую в наши дни уже не производят.
Над матушкой-Москвой
Униженней Христа
Распята над страной
Кремлёвская звезда.
О, нам ещё страдать,
Под крылышки креста,
Как беженца, принять
И сохранить Христа.
1990
«Анатолий Иванович, здравствуйте! У человека бывает душа ночная и дневная. Кроме того есть ещё различные переходные состояния души, оттенки которых зависят от бесконечного множества тайных и явных причин, какие скрыты не только в земной (бытовой, социальной, физиологической) сфере жизни, но и в дальних глубинах мироздания, скрыты, словно луковый росток за семьюдесятью одёжками.
И потому душа (а именно ею воспринимаются стихи) в разное время по-разному отзывается на стихотворные строки.
Я получил письмо (за которое - спасибо), прочитал стихотворение и мне поначалу показалось: переживания лирического героя выражены недостоверно или неубедительно. Именно выражены как-то неловко, потому что в истинности изначального чувства я не сомневаюсь. Расстояние же между чувством и словом, наверно, не меньше чем от Шереметьева до Веги. Отсюда все космические муки каторжников художественного слова. «Мысль изреченная есть ложь». А чувство тем более.
Я старался понять, что же меня обеспокоило. Передо мной мигал, словно красный свет светофора, огонёк где-то в последних строках. Но вдобавок к этому резали глаза искажённые сигналы начала стихотворения. Через какое-то время я попытался выразить точнее: что, где? Сейчас, когда я пишу письмо, я уже не помню наверняка, какие
конкретные слова или строки остановили меня первыми. Поэтому буду танцевать, как от печки, от первой строки к следующим.
Я увидел (уже начал работать потревоженный разум, левое человеческое полушарие), что на грядке первой строки «к другому» - сорное растение. Можно с ним поладить? Конечно, мокрица не забьёт морковь до самой смерти. Но у хорошего хозяина растет только то, что ему абсолютно необходимо.
Первые две строки не говорят о волнении. Это обычные бытовые слова, которые естественно услышать из уст потрясённого человека. Но поэт не только страдает, он обладает способностью подняться на ястребиный круг поэтического переживания и увидеть себя как бы с большой высоты, не теряя в то же время своей самой земной сути. Естественность разговора может обернуться поэтической неестественностью.
Опустимся на землю. В стихотворении достаточно намека, части, по которой читатель восстановит целое. Для наглядности я делаю такого рода проверку - убираю слово из строки. Если она ничего не теряет или даже становится лучше, значит - слово лишнее, пустое, его как бы нет, оно выпадает из сознания, его не видит душа так же, как глаза не видят чёрные дыры вселенной.
«Но час настал, и ты ушла из дому...», - говорил А. Блок. А «другой» появляется у него только через строчку. Но - как появляется? «Ты отдала свою судьбу другому». Это уже высоко! Лирического героя или поэта не упрекнёшь в мелком чувстве обиды или зависти. У Блока разговор идёт на уровне судеб. А в будничной строке «Когда ты ушла к другому» мерцает светлячок заурядной раздражённости этим «другим». Обыденность не поднята до поэзии.
Совсем не обязательно повторение «навсегда, насовсем». Всем понятно, как уходит женщина, и ясно, что уходит не к другим и не к другой, а «к другому», и нетрудно догадаться, что стихотворение не об уходе на два-три часа или за покупками. Непреодолённое расстояние между чувством и словом рождает недоверие у читателя, а у поэта - казусы.
Психологически бездоказательными оказываются следующие строки, 3-я, 4- я. Ведь первые строки идут от ума, в них нет переживания. Герой сказал и повторил: «ушла навсегда», но тут же он «ждал её в семь». Точность и конкретность – «в семь» - не приведена в гармонию с общим.
«Пустынный» - эпитет, который, возможно, только у Блока на месте... «Пустынные глаза вагонов». Хотя и у него он отдает неестественностью. А сегодня уже звучит выспренне.
Вторая строфа - бытовая. Подробности могут сослужить добрую службу, но могут и выглядеть нелепо. 5-я,6-я строки: за действиями не стоит иной необходимый поэтические смысл. Они также не выражают внутреннее состояние героя. Они и не убеждают читателя. Ведь автор же не стремился показать, что он умеет жарить и поливать, не правда ли? Есть поэтическая сердцевина в последних строках. Но она не вышелушена до конца, недопроявлена, словно фотоснимок из-за недостаточной выдержки. Не хватило какой-то секунды-другой поэтического света. Как-то легкомысленно тренькнули ненужные бубенчики внутренней рифмы: «застёжки - к босоножке».
«Чтоб в туфлях» - трудно выговорить. Пушкин замечал: «Ко звуку звук нейдёт».
Подробности и детали сами по себе ничего не значат. Больше того: они тяжелы, их нужно выжимать до поэзии, словно гири. У Пастернака во многих местах это получалось.
«И человек глядит кругом:
Она в момент ухода
Всё выворотила вверх дном
Из ящиков комода.
Он бродит и до темноты
Укладывает в ящик
Раскиданные лоскуты
И выкройки образчик.
И наколовшись об шитье
С невынутой иголкой,
Внезапно видит всю её
И плачет втихомолку».
Иголка в данном примере неразрывно, даже кровно, можно сказать, связана с переживаниями героя.
Начала такой связи есть в 7 и 8 строках. Но из льняной пряжи ещё не скручена нитка. Эти строки трудно воспринимаются ещё и потому, что в начале стихотворения настойчиво повторено: «навсегда, насовсем». Ясен поэтический замысел, но исполнение сбито, словно прицел ружья.
В 5 и 6 строках нет напряжения, которое, по идее, должно пронизывать драматическую ситуацию. Кажется невольно, что лирический герой более практичен, нежели взволнован. Вспоминается женщина прошлого века, которая похоронила кормильца и обедает у гроба: «Не
выливать же щи. Они ведь посоленные». Слава богу, у нас теперь иной век, иные времена. Но после заявленной в начале стихотворения ситуации, после ухода женщины «нажарил» и «полил»… звучит уже не нейтрально, а как-то неуклюже бодрячески.
Размышляя в таком роде, я поехал на службу и по дороге попытался воссоздать данный эпизод по-своему. Получились (вернее, недополучились) такие строки:
Когда от меня ты ушла
И не было сил удавиться,
Я жизнь перебрал по крупице
У кухонного стола...
Себе не оставил ни крошки.
И долго, не веря судьбе,
Сидел, выправлял босоножки,
Которые жали тебе.
Конечно, эти строки уязвимы. Излишне резко сказано: «удавиться».
Плоско вышло: «по крупице», можно, наверно, найти что-нибудь интереснее. Повторяются «крупицы» и «крошки». Но я стремился, чтобы внешнее и внутреннее (психология) как бы пришли в согласие. Я просто показываю путь, который мне кажется более верным.
Я даю объём и пространство. Поэзия говорит не о доме и босоножках - о жизни и смерти. Я убрал картошку, чтобы не было перебора в бытовых подробностях. Достаточно одной детали (иголка Пастернака или босоножка Орлина), чтобы передать внутреннее состояние героя и даже дать некое иносказание: вся жизнь героя как бы ушла с той женщиной, но он не может поверить этому, хотя понимает это (противоречие разума и чувства), он берётся за дело слишком поздно, в этом его трагедия, ведь, возможно, недостаток действенного внимательного отношения к человеку и был причиной разлада...
Уже на службе, в МФТИ, я ещё раз окунулся в Ваши строки, и они мне показались по-своему милыми, домашними. Нет глобальности, пространства? Но это дело взгляда на мир. Дело поэтического темперамента. Характера. Дело вкуса, в конце концов. И я решил, что в Вашем стихотворении есть своя правда.
Каким оно мне покажется завтра, когда я буду перепечатывать мои неразборчивые строки, не знаю. Но оставляю всё, что сказано, таким как есть.
Пишите. Присылайте ещё строки. Буду рад поговорить о стихах. (Возможно, не так длинно, покороче).
Ваши замечания о моих строках мне очень помогают. Не обращайте особенного внимания на шутки, которые время от времени нужны моему организму (я никого не высмеиваю), чтобы не поддаваться отрицательным эмоциям. В.П. 8 июля 1981 года. МФТИ.»
Латинская поговорка гласит: «De mortuis aut bene, aut nihil» (о мёртвых или хорошо, или ничего). Но порядочные люди различают ложь и правду. И Лев Николаевич Толстой рассуждал по-иному: «De mortuis aut bene, aut nihil», - какое языческое, ложное правило! О живых говори добро или ничего. От стольких страданий это избавило бы людей, и как это легко. О мёртвых же почему не говорить и худого. В нашем мире, напротив, установилось правило: с некрологами и юбилеями говорить одни страшно преувеличенные похвалы, следовательно, только ложь. И это наносит людям ужасный вред, сглаживая и делая безразличным понятие добра и зла».
К великому сожалению Анатолий Иванович Орлин был литературным вором. Возможно, он болел неизлечимой болезнью – клептоманией. В газете «Долгопрудненские страницы», 12 июля 1997-го года, он опубликовал мою рецензию на стихотворения Ильи Макарова, взятую у меня на несколько дней «для ознакомления», и поставил под ней свою фамилию. Я до сего дня храню черновые варианты моей рецензии, названной «Краткие заметки по поводу сочинений молодого автора» и написанной 21-го мая 1997-го года. Храню и записку А.И. Орлина, где слово «интеллигенция» написано с тремя ошибками.
Орлин украл добротные строки у своего старшего товарища, у долгопрудненского поэта, которого называл учителем, и они были опубликованы в орлинской поэме в четвёртом номере альманаха «Долгие пруды». Орлин был редактором этого альманашного выпуска, а Попов лежал на кровати, парализованный и лишённый речи, и ничем не мог ответить лукавому пройдохе. Записная книжка Бориса Попова хранит украденные строфы, написанные его рукой и датированные 1992 годом. Уважаемые читатели, если вы откроете «Долгие пруды» (№ 4, 1997) на страницах 91-й и 92-й, то знайте, что стихотворения, здесь размещённые, принадлежат Борису Попову. Давным-давно я написал заметки «Жулик из управления культуры» и «Справедливости ради» (2001), предлагал их редакторам наших газет, но их не опубликовали.
«СПРАВЕДЛИВОСТИ РАДИ. Давно подмечено, что без основательной и блистательной родословной весьма и весьма худо живётся на свете князьям, лордам, баронам и - поэтам. Вот и решил один неродовитый стихослагатель позаимствовать у старшего товарища, конечно, без его ведома, крепкие, добротные строки и выдать их за произведения своего деда, не обласканного несговорчивой и разборчивой Музой. Решено - сделано. То бишь - украдено. Украдено именно тогда, когда после тяжёлого инсульта товарищ лишился речи и не мог заявить о наглой краже. Именно тогда, когда товарищ лежал парализованный и не мог дать пощечину литературному вору. То бишь - украдено крайне подло.
Я думаю, что нашим любителям поэзии, да и другим долгопрудненцам, пора правду узнать. А она, сермяжная, такова: стихотворения, помещённые на 91-й и 92-й страницах альманаха «Долгие пруды» (№ 4, 1997), написал не дед нечистоплотного и завистливого художественного редактора, а долгопрудненский поэт Борис Попов! Да, это у него А. И. Орлин украл замечательные строки.
Борис Васильевич Попов занимался в Литературном институте в семинарах известных поэтов Николая Асеева и Ильи Сельвинского. В 50-е годы, работая в районной газете, руководил литературным кружком. Много лет редактировал московскую фабричную многотиражку «Буревестник». Его стихотворения с 1938-го года появляются в московских и подмосковных газетах, альманахах и коллективных сборниках «За коммунизм», «Поэзия», «Истоки», «День поэзии», «Соцветье». Его переводы публикует журнал «Литературный Азербайджан». А орлинские вирши и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы отвергаются добросовестными редакционными работниками. Ну как же тут не украсть у своего более талантливого земляка? Тем более что куда ни погляди, помногу и помалу, но воруют везде и всюду.
Всё хорошо, что хорошо кончается. И что справедливо кончается. Поэтическая родословная, состряпанная воровским образом, не удалась. И поделом. Но давайте доведём дело до конца. Я надеюсь на то, что редактор очередного номера альманаха «Долгие пруды» догадается извиниться перед старейшим поэтом города Долгопрудного, которому в этом году исполняется 80 лет, восстановит поруганную справедливость и опубликует в альманахе три стихотворения Бориса Попова, подписанные, как и заведено у истинных лордов, баронов и поэтов, фамилией настоящего автора».
На земле всегда были и есть люди не тёплые и не холодные – равнодушные. Им не важно, что прошлое искажено и что будущему читателю придётся разгребать завалы лжи, чтобы добыть зерно истины. Справедливость была восстановлена только частично, когда в шестом выпуске альманаха «Долгие пруды» было напечатано стихотворение Попова «Понемножку прибывает свету…», из которого художественный редактор украл первое четверостишие, и была указана верная дата его написания: 26 декабря 1992 года.
Понемножку прибывает свету.
Всё короче сумерки. И день
Явно поворачивает к лету,
Хоть в морозном инее плетень.
Понемножку прибывает веры.
Ясность просыпается в душе.
Рождество с Крещением – у двери,
Но морозы не страшат уже.
Да и быть ли им? В такой-то смуте
Всё в природе наперекосяк.
Чёрт-те что вершится в этой мути,
На людских качается костях.
Две минуты – прибавленье свету.
По две лишь. Но это – день за днём.
Поднатужась, сдюжим зиму эту
И до лета всё же добредём.
И в этом же номере альманаха я обнаружил ещё одну кражу. На 56-й странице напечатана фраза известного критика, философа и историка В.В. Кожинова, а под ней поставлена фамилия Орлина. Дорогие друзья, я думаю, что вам не всё равно, дурачат вас или же с вами говорят откровенно. Если вы заглянете на 13-ю страницу книги «Страницы современной лирики» (М., 1980), то быстро найдете фразу Кожинова, позаимствованную у него долгопрудненским автором и перенесённую на альманашную страницу: «Стихи теряют своё значение и умирают вне связи с породившими их явлениями жизни; между тем поэзия живёт собственной энергией».
«Не обманывайте самих себя», - предупреждает верный апостол Павел.
В 90-е годы 20-го века у Орлина закружилась голова от наглой безнаказанности и криминальной свободы, гулявших по стране. Анатолий Иванович, подражая мошенникам, которых ежедневно показывали по телевизору, начал выманивать у авторов деньги на издание книг, а книги издавались на бюджетные средства, выделяемые нашему управлению культуры.
В газете «Долгопрудненские страницы» от 18 июля 1998-го года было опубликовано коллективное письмо «Нас обманули», подписанное пятью членами литературного объединения «Клязьма». Оно заканчивается такими словами: «В 1996 году А. И. Орлин, руководитель долгопрудненского ЛИТО при городском Управлении культуры и художественный редактор альманаха «Долгие пруды», собрал деньги с нескольких членов литературного объединения, якобы для оплаты труда корректора и художника. И пообещал, что наши поэтические книги выйдут осенью 1996-го года. Орлин нас обманул. Издана только книжка В. Паниной. Но Орлин не возвратил Паниной денежный долг. Книги остальных авторов не вышли до сего дня. И мы требуем, чтобы Орлин вернул нам наши деньги».
«Всякая неправда есть грех», - напоминает непонятливым апостол Иоанн (1-е Иоанна, 5, 17).
«ДОЛГОПРУДНЕНЦЫ - В МОСКОВСКОМ АЛЬМАНАХЕ.На прилавках книжных магазинов появился красочно иллюстрированный московский альманах поэзии «Москва... как много в этом звуке», изданный тиражом 15 тысяч экземпляров.
Книга открывается стихотворениями о Москве А. Пушкина, М. Лермонтова, Г. Державина, Е. Баратынского, В. Жуковского и других поэтов XIX века.
Во втором разделе - поэты XX века: А. Блок, С. Есенин, В. Маяковский, А. Ахматова, Н. Заболоцкий, А. Твардовский...
Современная поэзия представлена произведениями Б. Ахмадулиной, А. Вознесенского, Е. Евтушенко, Ю. Кузнецова, Н. Тряпкина и других авторов.
В альманахе опубликованы стихотворения Владимира Богатырёва и Владимира Пешехонова. Оба поэта - долгопрудненцы, члены Союза писателей России» («Долгопрудненские страницы», 21 марта 1998 года).
Весной 1982-го года я впервые встретился с Алей Егоровой (1947-1987), поэтессой, которая после травмы позвоночника, с шестилетнего возраста была прикована к постели.
Я пошёл на хлебниковскую фабрику, где шили балетные тапочки и изготавливали искусственные усы, бороды и шевелюры. Узнал, как найти Алю, у весёлого и полупьяного рабочего, который в редкие, свободные от работы и выпивки часы баловался стихами. Как я выяснил позже, беспечный грузчик дал неточный адрес.
Автобусы к посёлку Северному не шли. Машины переезжали канал уже по новому, недавно открытому мосту. Я отправился через него пешком, замерзая на сыром ветру.
Не сразу, расспрашивая прохожих, я отыскал дом Егоровой. Из окна выглянула её мама.
Аля лежала, вернее, сидела на кровати. Перед ней помещался мини-столик, на котором можно было писать и рисовать. Алино бледное лицо, не старое и не молодое, пугало своей болезненной худобой и бескровием. Я когда-то раньше, когда услышал о ней, порывался навестить девушку, которая любит поэзию и, несмотря на трагическую судьбу, не пала духом и не озлобилась. Теперь же мне было неудобно смотреть на Алю, я как бы стыдился за свои здоровые ноги.
Аля Егорова говорила со мной назидательно. Задавала мне упорные, бескомпромиссные вопросы, словно уже была в довольно преклонном возрасте. Просила почитать новые стихи, читала свои, написанные почему-то на конвертах. Я же смущённо отговаривался: не привык, мол, декламировать мои тексты.
Аля жила одной поэзией. Она была заочным членом долгопрудненского литературного объединения. В первом номере альманаха «Долгие пруды» (1993) появилась большая подборка её стихотворений.
Стихи Али Егоровой скорбят о гибельной дороге, ведущей вдоль реки, которая задыхается «в мазутной вуали», о дороге, с которой покуда не в силах сойти заворожённое ложной идеей прогресса забывчивое человечество; рассказывают о трудном и до конца не достижимом обретении собственного самобытного лица, когда приходится
Опять всю ночь с собою биться
И горечь пить,
А после - в ветках раствориться
И всё забыть;
напоминают о всечеловечности и всеотзывчивости русского человека:
И Апулей со мною балагурит
О магии и разном волшебстве;
предупреждают о странной хрупкости первозданного бытия и непостижимой сложности видимого мира, в котором «тьма обнимается со светом»; возвещают о кровной и нерасторжимой связи краткой жизни и долгого искусства, без которой человек неизбежно вырождается в умного или глупого зверя:
Я из страны есенинских берёз,
Где синими цветами медуница
В прозрачных каплях разноцветных рос
В глаза людей, как в зеркало, глядится;
приглашают задуматься о месте молодой и древней Матушки-Земли в раздольном космическом пространстве:
И я беседую впотьмах
С пленённой дикою звездою;
говорят о неизбывной любовной жажде, возрождающей и возвышающей человека:
Я заклинаю всё вокруг
Лишь именем твоим.
Оно как солнца яркий круг,
Как невесомый дым;
и оказываются щедрым и нетленным даром, подобно таинственной и благодатной розе, созданной бережными и уверенными мазками истинного художника:
А внутри, в сердцевине, как ночью, темно.
Лепестки обнимают друг друга.
Только шмель иль пчела и заглянут в окно,
Не почувствовав даже испуга.
В чём таинственность - в розовых нежных листах?
Или в форме бегущей спирали?
Или в сходстве, отлившемся в наших губах,
Как застывшая радость в печали?
На, возьми, рассмотри это чудо Земли!
Аромат разве вылепить словом?
Ни о чём, я прошу тебя, не говори.
Тонет взгляд в этом вихре бордовом.
Я всегда с интересом и удовольствием читаю и перечитываю письма Али Егоровой.
«Твой конверт манит меня своей нетронутой белизной, так и хочется черкнуть какую-нибудь мимолетную строку. Но желание надо беречь, иначе стихотворение погибнет, не успев родиться. Но как что-нибудь появится определённое, обязательно испишу весь конверт.
...Двигатель стихов, по-моему, чаще всего радость, восторг души, боль, но не зло.
Ты знаешь, я недавно прочитала в девятом номере «Смены» за 1982 год очерк Галины Щербаковой «Этюд в светлых тонах». Художник рисует ногой картины, да как рисует, просто чудо! С рождения он нем, и парализованы руки. Прочитай, найди время. Вместе с соседями мы написали в «Смену» письмо и попросили помочь ему создать свой альбом или просто периодически печатать его репродукции. У него, в основном, пейзажи, пишет он акварелью. Вот было бы здорово, если бы и ты, прочитав этот очерк, написал в «Смену». Глядишь, и лёд тронулся бы, как говорил Остап Бендер. Выпустят его прекрасные картины по просьбам читателей «Смены».
27 июня в 12 часов у колеса обозрения в Долгопрудном праздник поэзии. Ты пойдёшь?
...По твоему описанию я как будто побывала на празднике. Правда, приятные названия книг заставили меня только облизнуться. И больше всего жаль, что «Одиссея» Гомера проплыла мимо моих рук. В библиотеке я когда-то брала и запоем её читала, но мне хотелось бы иметь эту книгу настольной. Также хотелось бы иметь «Мифы Древней Греции». Если у тебя будет возможность где-то её достать, купи мне, пожалуйста.
...Римма Казакова меня, как и тебя, мало интересует своими стихами. Сейчас читаю Афанасия Фета и восторгаюсь. До чего просто пишет, чёрт возьми, и слова почти одни и те же, а чувство каждый раз новое. Чувствуешь, что его ощущения сливаются с твоими, и это уже не Фет, а ты сама и обмираешь, и живёшь, и небо ласточкою пьёшь.
А ты читал Владимира Соколова? Николая Рубцова? Новеллу Матвееву? Какое у тебя мнение об их стихах?
...Я, когда читаю стихи, то чаще всего могу сказать, что это стихотворение понравилось, а вот это нет; а вот чем, чаще всего не могу сказать, подсознательно чую, а высказать не умею. Вот так и с Новеллой Матвеевой. В целом, как поэт, она мне нравится, но что-то казалось надуманным, декоративным. А теперь, поговорив с тобой, я поняла, что делает её стихи такими, - соединение нерукотворной природы со второй. Поняла и подумала: а ведь, наверно, в этом-то и вся её прелесть. Ведь, действительно, если долго смотреть на шевелящийся муравейник, появится ассоциация с кипящей коричневой жидкостью. В данный момент, почему бы не с кофе? Не каждый городской житель может подолгу стоять у шевелящегося муравейника, а кофе почти каждый второй употребляет. Поэтому невольно её строки уведут этого горожанина от каждодневного быта и, заглянув в кофейник, он увидит крохотный кусочек леса. Лишь бы он знал эти строки, которые она написала. По-моему, поэтесса учит видеть необычное в обычном.
Николая Рубцова я тоже, как и ты, в первый момент не разглядела. Потому что столько было о нём разговоров, что, когда мне подарили его книгу «Подорожники», я прочитала и с холодком отложила её. И только спустя год, взяв её снова в руки, я поняла, какую красоту мне подарили. Очень мне нравятся его стихи, особенно «Зелёные цветы», стихотворение небольшое, но милое. Я даже взяла его в свой маленький фантастический рассказ «Серебряная веточка».
...Я сейчас разучиваю полонез Огинского «ля минор», и хотя ноты мне написали, что-то медленно и плохо идёт.
Читаю прекрасную книгу (подружка дала на время) «Московская школа иконописи», автор В. И. Лазарев. Здесь и рублёвская школа, и Дионисия, и упоминание Прохора с Городца, Феофана Грека и многих других. Много икон, но плохо одно - очень сжато и суховато написано о таких гигантах. Очень хорошо выглядит оформление книги, в суперобложке с цветными иллюстрациями. 88 репродукций. И стоит по нашим временам не дорого - 12 рублей 20 копеек.
До чего же много всего интересного, подчас просто не хватает физических сил.
...Кончила читать Афанасия Фета. Так что можешь, не стесняясь, говорить, чем он тебе не по вкусу или не по нраву. Взяла В. А. Жуковского. Жаль, «Ундину» его не нашла, придётся из библиотеки взять.
...1-го августа в 10-35 на волне 350 метров обещали поставить мои стихи. Будет охота, послушай.
...Мужских стихотворений-предупреждений для женщин очень много, но женщины, так привыкли о ком-нибудь заботиться, что подчас остаются слепы и глухи к разным предостережениям. И ещё многие из них боятся одиночества. У Ильи Сельвинского есть одно прекрасное стихотворение. Целиком не помню его, но примерно строки такие: «Не ходи ко мне, дорогая моя, сохрани себя, сбереги. Для тебя я бог Микеланджело, но во мне сатаны стрела. Когда Демон целует ангела, он сжигает его дотла».
Строки-предупреждения также звучат в стихотворениях Н. Некрасова «Не гляди же с тоской на дорогу», А. Пушкина «Когда красавица твоя...». И таких примеров можно привести сотни.
...Стихотворение Иноземцевой как женщина я очень хорошо понимаю, но как человек пишущий - не принимаю. Одно дело - жизнь, другое - поэзия. Поэзия всегда должна быть чуть-чуть выше жизни, хотя я жизнь ставлю выше поэзии, поэтому и стихи у меня хромают. Но если весь жизненный хлам тащить в поэзию, то - бр-р-р! - умрёт поэзия.
Ну, оставим Музу в покое и перейдём к обычному разговору. Ты спрашиваешь, передавали ли мои стихи по радио. Да, передавали 1-го августа (1982). Монтаж был построен очень здорово, на фоне музыки звучали стихи. Читал артист театра Ленинского комсомола Борис Николаевич Никифоров, и как читал - просто чудо! Я не узнавала своих стихов: интонация его голоса свободно варьировала по строчкам, голос то шелестел, готовый перейти на шёпот, то взлетал вверх и кружил, кружил. Здорово! Я позвонила на радио и узнала, кто читал. Жаль, что ты не слышал! Но может, будут передавать на этой неделе, в воскресенье. Точно я не всегда знаю, да если и узнаю, сразу сообщить тебе не смогу. Поэтому, если будет желание, старайся просто слушать эту передачу.
Читаю сейчас Зиновия Косидовского и журналы просматриваю.
Что-то погода меняется и самочувствие тоже.
Уже зацвели золотые шары! Осень скоро!
...С большим удовольствием читаю «свою» «Золотую ветвь» Фрэзера. Обычаи разных народов, вероисповеданий обступили меня со всех сторон. Века шелестят в каждой строчке, дышат в каждой букве таинствами прошедшего, но, в то же время, удобно уживающимися в 20 веке. Ведь сейчас многих волнуют мистические рассказы. Совсем недавно я натолкнулась на такие рассказы у Тургенева. Вот бы никогда не подумала!
Очень рада, что ты зарядил приёмник и теперь, может быть, послушаешь мои вирши. Говорят, не точно, но вроде на будущей неделе, опять в воскресенье.
...Насчёт моей книги так ничего и не известно.
...Я дарю тебе газетку с тёплым душистым «Августом», с виноградной кистью и с сочным хрустящим яблоком. После которого, как говорится, нас изгнали из Рая. Тоже мне Ева, не могла сразу два яблока сорвать, с дерева познания и потом уже с дерева жизни. Ты можешь радостно улыбнуться. Ты прав, нельзя столь большое дело доверять женщине. Но, с другой стороны, разве мы с тобой писали бы стихи, а?
...Мы давно с мамой спим под музыку и пока, как сам видишь и знаешь, не подросли, не похудели и, по-моему, я даже не поумнела. Может, всё происходит потому, что я не растение? Хотя я не отрекаюсь от него как от родственника, но мне больше нравится другая теория: мы прилетели со звёзд, у каждого человека - своя звезда. Маленький Принц тоже прилетел с маленькой звёздной планеты. И, по-моему, каждый человек - это Маленький Принц, только он забыл, откуда прилетел.
Праздник Долгопрудного будет 9-го октября. Будет большой книжный базар, и будут читать стихи, желательно о Долгопрудном.
...Меня почему-то больше интересуют люди, их внутренний мир. Недавно дочитала Юрия Нагибина - «Царскосельское утро». Замечательно пишет. Сейчас читаю Александра Чижевского - «Вся жизнь». Из стихов недавно перечитывала Тютчева, Бёрнса. Мечтала достать Олега Чухонцева.
...Я люблю письма, в которых отражается душа, так же, как и стихи. Можно соглашаться, можно не соглашаться с человеческой душой, но самое главное, чтобы она была.
...Я давно люблю звонкое живое слово. Оно сильнее прочитанного, но не вложенное в уста людей оно бесполезно, как солнце над бескровной пустыней. Поэтому не стоит расстраиваться, когда рядом говорят, шуршат и не дают сосредоточиться - это отголоски слова, того самого, без которого нет целого.
...Гумилёва я читала в «Литературной России». «Огонёк» обещали прислать. Но в газете стихи его мне не очень понравились. Мне говорят: «Посмотри, какая кладка стиха!» Ну и что кладка стиха, кладка стиха! Дом бывает построен крепко и прочно, но в нём никто не живёт. Так и здесь. Другое дело Мандельштам. Он меня угнетает, и не люблю его читать, но талантище огромный. Ближе всех мне из прошлого Игорь Северянин. С ним я отдыхаю, в нём есть что-то от врубелевского Демона. Обожаю Тютчева. По-моему, он очень современен. Вот его четверостишие, написанное в 1829 году:
Когда пробьёт последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Всё зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них!
Лично я, чем больше вникаю, тем меньше понимаю. И для меня по-прежнему не устарели слова Гёте: «Человек- это Вселенная». А наш прозаик Айтматов подчеркнул, что «человек бесконечен, как Вселенная». Макро- и микрокосмос взаимно связаны настолько, что, отвергая одно, невольно перечёркиваешь и другое.
Я люблю картины Врубеля, но чаще всего в доме почему-то висят картины Шишкина и Васнецова. И кто из них лучше, трудно судить.
Прочитала статью Евтушенко о Гумилёве, статья понравилась. Правда, я ещё не умею отличить, какие стихи достойны поэта, а какие нет. Могу только сказать, чувствую или нет. И Бог даст, ощущения тепла или холода чужого стиха будут для меня барометром души поэзии. А все остальные рассуждения пусть берёт на себя критик, которому, увы, трудно стать поэтом.
...Анатоль Франс писал примерно так: «Творить для потомков - глупость и тщеславие». И он прав. Но права также и Мариэтта Шагинян, когда в одном из выступлений она сказала, что хочет оставить потомкам дух того времени, показать тех людей, которых она знала, и оставить благородную память о них.
...Жуковского я люблю как человека, но голосом Пушкин медовей.
...Хорошо это или плохо, не знаю, но я иду тропой ребенка. Образно это будет выглядеть так: ребёнок видит всю нарисованную картину, не придавая значения деталям, а взрослый - наоборот, видит то, что хочет видеть, рассматривая чаще всего детали нарисованной картины, забывая о целом.
Когда я пишу, я не могу думать. Для меня это равносильно - одной рукой гладить по голове, а другой бить по животу. Это получается само собой, как выдох и вдох; попробуй подумать, как дышать, и сразу станет тяжело. А творчество должно быть естественно».
Я звонил Але Егоровой зимними вечерами, когда сторожил гараж Московского физико-технического института, из маленькой комнаты с одним незаклеенным окном, из которого всегда дуло, с порожним и сломанным холодильником, со шкафом, запертым на висячий замок, и с обшарпанными стульями, из коих я сооружал себе жёсткое ложе. И тогда меня согревали не самодельный электрообогреватель, накалявший толстую проволоку, и не допотопный заводской рефлектор, поставленный
на казённый стол, а увлекательные, полемичные и доверительные разговоры об искусстве, живописи, литературе и поэзии. Слыша очередную цитату из Пушкина или Баратынского, мой верный короткошёрстный помощник, рыжий пёс по кличке Дик, обладавший редкостным густым басом и бравший мои скудные подарки, сухарики чёрного хлеба, только из моей руки и никогда - с грязного пола, нежданно взрыкивал во сне и глубоко вздыхал, подобно усталому и озабоченному человеку.
Дома, на северной стене над моей кроватью до сего дня висит выполненный на лёгкой картонке акварельный рисунок: сквозь изломанные чёрные ветви весенней ивы упорно проступают набухающие голубые и синие небесные пятна, а возле древесного корня на болезненной, ещё не отогревшейся траве выведено - «Егорова А., 1981». И я снова вспоминаю слова Али: «Я не отрекаюсь от растения, как от родственника».
Поздней осенью 1985-го года я получил от Али письмо со стихотворением, которое она посвятила мне.
Твоё окно с пейзажем сада,
Твоя гитара на стене.
Ну, что ещё поэту надо,
Чтоб строить рифмы в тишине?
Здесь даже муха, пролетая,
Коснётся крылышком струны.
И вмиг поэзия святая
Вздохнёт аккордами волны.
И море на берег нахлынет,
И паруса порвёт фрегат.
И сколько лет в секунду минет,
Пока постигнешь, чем богат!
Стихотворения Али Егоровой передавали по радио, их публиковала районная газета и московские коллективные сборники «Молодая гвардия» и «Утро». Но её книга, на которую она так надеялась и которую ждала, вышла только через десять лет после смерти поэтессы, в 1997 году - «Я из страны есенинских берёз».
«ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА БОГАТЫРЁВА. В Центральном Доме литераторов на Большой Никитской (бывшая улица Герцена) прошёл поэтический вечер. Афиша призывала на встречу с «птенцами гнезда Богатырёва». Название вечера символично и реалистично одновременно потому, что долгопрудненский поэт Владимир Богатырёв является секретарём Правления Московской организации Союза писателей России и председателем Приёмной Коллегии. Наш земляк, исполняя роль ведущего, приглашал на сцену авторов, которые недавно стали членами профессионального писательского Союза. Слушатели тепло приветствовали каждого выступающего» («Долгопрудненские страницы», 16 мая 1998 года).
После выхода второго номера альманаха «Долгие пруды» я написал письмо Владимиру Кострову.
«Владимир Андреевич, здравствуйте! Спешу поделиться с Вами приятной (по крайней мере для долгопрудненских читателей и для меня) новостью: Ваши стихотворения «О частушке», «Старый сюжет» и «Выходец из волости лесистой...» несомненно украсили второй выпуск подмосковного альманаха «Долгие пруды», будучи опубликованными под рубрикой «У нас в гостях» вослед за стихотворениями Юрия Кузнецова и перед стихами Александра Гусева.
Я надеюсь, что Вы не станете сильно огорчаться из-за того, что Ваше стихотворение «Выходец...» нечаянно вошло в подборку Кузнецова, а стихотворение Гусева «Хорошо, что не всё продаётся...» напечатано под Вашим именем, наверно, по причине некоторой небрежности, а может, и разгильдяйства, торопливого составителя альманаха А. Орлина, который даже не показал мне гранки, переданные ему в издательстве, и, таким образом, я уже ничего не мог исправить.
Я, конечно, чувствую себя виноватым, поскольку собственноручно отбирал Ваши стихотворения и стихотворения Кузнецова и Гусева, и прошу простить меня.
И гонораром я Вас обрадовать не могу. Спасибо начальнице управления культуры А. Катиной, которая выделила из городского бюджета пять (5) миллионов рублей на альманах и собирается выпускать и третий номер, хотя богатырские цены растут не по дням, а по часам. Но Вы как автор, можете получить (бесплатно!) четыре экземпляра «Долгих прудов» на улице Циолковского, 34, в городе Долгопрудном Московской области у Аси Никитичны Катиной, с которой, видимо, лучше заранее договориться по телефону 576-42-36 (раб.), чтобы она не уехала куда-нибудь на премудрую конференцию или на весёлую презентацию. Всего доброго! 31.10.94.».
На 245-й странице альманаха «Долгие пруды» (№ 2, 1994) опубликовано стихотворение Владимира Кострова.
* * *
Выходец из волости лесистой,
Бражник, сочинитель, острослов,
В глубине истории российской
Жил Ермил Иванович Костров.
В переводах был весьма исправен,
Пил вино, работал не спеша.
О Кострове Пушкин и Державин
Говорили: «Добрая душа».
Годы шли уже двадцатым веком,
О любви, а не о пустяках
Вновь с Костровым, добрым человеком,
Маяковский говорил в стихах.
Буду жить с такой фамильей древней,
Не употреблю её во зло.
Классиков высокое доверье
На мою фамилью снизошло.
Чем за то доверье отплачу им?
Впрочем, перспективы не плохи.
Вознесенский, Храмов, Феликс Чуев
Посвящали мне свои стихи.
Может быть, хоть этим буду славен
На просторах матушки-Руси.
Я Костров. А кто из них Державин
Или Пушкин, Боже упаси?!
На 249-й странице альманаха «Долгие пруды» (№ 2, 1994) опубликовано стихотворение Александра Гусева.
* * *
Хорошо, что не всё продаётся,
И с тобою, земная мечта,
Есть привольное небо и солнце,
И свободная в реках вода.
Не беда, что я снегом завьюжен,
Что в карманах лишь ветер поёт,
Не беда, что на улице стужа
И никто меня в гости не ждёт.
Хорошо, что над близкими - крыши,
Что далёким уютно сейчас.
Хорошо, что есть что-то превыше,
И мудрей, и бессмертнее нас.
Время от времени я пишу письма Валентину Сорокину, в семинаре которого занимался на последнем курсе Литературного института.
«Здравствуйте, Валентин Васильевич! Вашей книги «Лирика» (Москва, «Советский писатель», 1986) я не нашёл ни в городе Долгопрудном, ни в подмосковном городе Лобне, где в книжных магазинах норковые шубы, хрустальные вазы, штаны и холодильники почти полностью вытеснили художественную книгу, а поэтические сборники пропали, как мимолетные видения.
В марте, пока болел азиатской простудой, я перечитал стихотворения и письма Батюшкова, Жуковского и Вяземского. А литературные журналы стали недоступными, потому что в начале года ликвидировали нашу поселковую библиотеку, в которой когда-то давно, ещё во время учёбы в средней школе, я брал «Евгения Онегина» и детективные рассказы оптимистичного Конан Дойля. Библиотека занимала деревянный дом, давным-давно конфискованный у заслуженно посаженного в советскую тюрьму продувного директора ресторана. Однако взошла неудержимая заря долгожданной демократии и разбогатевший сын ненасытного ворюги, выкупил собственность любимого отца, конечно, вместе с земельным участком. Но зато возле железнодорожной станции выросли ещё две железные палатки,
заполненные блоками сигарет и ящиками с водкой, вином и пивом! Ну чем не прогресс?
И на сей задорной ноте я ставлю точку, желая нам отменного здоровья и творческих удач! С уважением. Владимир Пешехонов. 03.04.95.».
Заведующий редакцией современной поэзии московского издательства «Современник» Лев Дубаев назвал рекомендацию «Поэт реалистической школы»: «Владимир Пешехонов - это лирический поэт той русской реалистической школы, которая в своё время блеснула явлением Николая Рубцова.
От мягких лирических акварелей, где чувства переходят в краски, и полутона светятся оттенками настроений, до гравюрной жёсткости штрихов там, где время сталкивает добро и зло в их вечной непримиримости, - Владимир Пешехонов остаётся верен своему поэтическому голосу. Он живёт жизнью современника, не признающего компромиссов с собственной совестью, неизменно верящего в доброе питающее начало и мощь тех корней, которые связывают его и его творчество с изначальем родины и культуры».
Весной 1995-го года меня приняли в Союз писателей России.
Я рассказал об этом Л. Дубаеву: «Здравствуйте, Лев Александрович! Вчера мне выдали (конечно, не бесплатно) членский билет (а секретариат собирался 17-го мая), на котором фабрика Гознака в 1978 году навечно оттиснула известный ленинский профиль. Валентин Сорокин, которого я видел недавно в Литературном институте, сказал мне, что скоро писательские билеты поменяют и, наверно, выдавят на трёхцветной корочке профиль не менее известного двуглавого орла, символизирующего единение и братство Востока и Запада. «Если к тому времени нас не завоюют китайцы», - уточнил Валентин Васильевич. Но гербы и документы - вещи второстепенные и скучные. А я спешу поблагодарить Вас за доверие и помощь. Большое спасибо!
Я помню, что Вы говорили мне, озабоченному и усталому, что может нечаянно и внезапно открыться некая возможность и появится нежданная публикация. Я впереди не видел ничего обнадёживающего. И Вы оказались правы. Никто не ожидал, видимо, что долгопрудненский отдел культуры (Подмосковье) выделит деньги, и немалые, на издание литературно-художественного альманаха «Долгие пруды». А вот вышло уже два номера, и в каждом нашлось место для моих стихотворений, рассказов, статей и переводов (я лет восемь назад переводил Р. Фроста, Д. Апдайка, А. Дьюгана и других англоязычных авторов). И в этом, 1995-м году я жду выхода тонкой книжечки или брошюрки, в которую вошли 27 стихотворений - в серии «Рекламная библиотечка поэзии». Уже видел вёрстку, наверно, скоро отпечатают тираж, 1000 экземпляров. А что дальше?.. Будем надеяться. Всего Вам доброго! 27.05.95.».
Написал я и другому моему рекомендателю В. Кострову: «Здравствуйте, Владимир Андреевич! Несмотря на упорное и безуспешное сопротивление двух, оставшихся для меня неизвестными, московских поэтов, которые на решающем бюро голосовали против, конечный хоккейный результат 9:2 удовлетворял меня вполне, и вскоре я получил писательский билет, отмеченный бессмертным ленинским профилем и осененный героическим краснознамённым жаром. И я благодарю Вас за поддержку и помощь, и желаю Вам новых творческих удач и крепкого здоровья!
Я никуда не выезжаю из Шереметьева, брожу по просторным берёзовым рощам, перечитываю Бунина и Заболоцкого, написал в этом году около двухсот стихотворений. Где-то в «Сельском календаре» опубликованы мои строки, но я этого календаря не видел.
Посылаю письмо, не зная, дойдёт ли оно в обречённую столицу, незримо оккупированную чеченскими борцами за полное и окончательное торжество передовых исламских идей на родине Великого Октября, в первой стране победившего социализма, но больше ничего не остаётся, как надеяться на лучшее. Всего доброго! 31.08.95. Р.S. В сборничке «До последней немоты» собраны стихи, написанные в разные годы: от 1978 года до 1995-го. Двадцать четыре стихотворения нигде раньше не публиковались».
В 1995 году в нашем городе впервые проводился конкурс частушек. Редакция газеты «Долгопрудненская страница» получила около ста писем, и десять лучших авторов вышли в финал. Задорные частушки финалистов были опубликованы в сборнике «Лучшие частушки жителей Долгопрудного» (Долгопрудный, 1995). 13 октября 1996 года в Доме культуры «Гранит» состоялся финал очередного конкурса «Пропоём мы вам частушки». Под аккомпанемент баяна финалисты исполнили частушки собственного сочинения и получили из рук Виктора Рыбина («Дюна») по электрочайнику. В изданный сборник «Лучшие частушки жителей Долгопрудного» (Долгопрудный, 1996) вошли весёлые строки Василия Комарова, Алексея Кучерова, Анатолия Орлина и вашего покорного слуги.
Василий Комаров:
Прошло время, денег стало…
Сколько? Не скажу, секрет.
Я сама когда узнала –
Подо мной поплыл паркет.
Алексей Кучеров:
В управлении одном,
Где начальник Ася,
Удивительным трудом
Культзвезда зажглася!
Не даёт она скучать
Милым горожанам,
Чтобы праздники встречать
Не в угаре пьяном!
Анатолий Орлин:
«Я – бессмертный! Я – Кащей!»
Зря он так храбрился.
Хлебнул Кащей столовских щей
И замертво свалился.
В 1996 году я послал А.С. Кушнеру мою давнюю работу, названную его строкой «Что за таинственный, сладостный, горестный свет!», накануне 60-летия поэта.
«Здравствуйте, Александр Семёнович! Посылаю Вам заметки, которые я делал, читая Ваши стихотворения в 1981-м и 1984-м годах, а после дополнил, немного видоизменяя, в 1985 году и в которых поэтому не упоминаются Ваши произведения конца восьмидесятых и начала девяностых. И всё-таки, может быть, для Вас будет небезынтересен отзыв ещё одного Вашего читателя. Надеюсь также, что российская почта не подведёт и бандероль дойдёт до Вас. Всего доброго! Желаю Вам отменного здоровья и новых творческих удач!»
18 февраля 1986 года А.Н. Власенко, кандидат филологических наук, доцент кафедры советской литературы Литературного института написал: «Работа по своему значению выходит за пределы обычной студенческой рецензии: перед нами лаконичная, но всеохватывающая монография о творчестве поэта».
В сентябре 1996 года я получил ответ из Санкт-Петербурга.
«Здравствуйте, Владимир, простите, не знаю Вашего отчества. Примерно неделю назад я вернулся в Петербург – меня поджидала Ваша бандероль.
Хочу сердечно поблагодарить Вас за статью, которая показалась мне интересной и содержательной, и, конечно, досадно, что она не была опубликована в своё время. Желаю Вам всего доброго. С глубоким уважением, А. Кушнер».
Первая книга Елены Панкратовой (1950–2005) «Белая голубка» вышла в 1995 году. Её рассказы появлялись на страницах долгопрудненской газеты, в районной газете «Родники», в альманахе «Долгие пруды», в ежегоднике «Сельский календарь» и в журнале «Муравейник». Она была награждена дипломом Управления культуры Долгопрудного за произведения, присланные в 1996 году на городской литературный конкурс «Край родной». В 1998 году была издана её вторая книга «В душе моей».
В отзывчивой и сострадательной душе главной героини панкратовских воспоминаний живут, надеются, размышляют, радуются и тревожатся её родители, бабушки, дедушки, родственники, подруги, друзья, овчарка Боцман, лесной ёж и дикая голубка. Непосредственные повествования Панкратовой сами собой складываются в густонаселённую, подробную, задорную, временами печальную семейную хронику: «Я помню бабушку, Анастасию Алексеевну, директора Лихачёвской средней школы и преподавательницу литературы и истории. Она рассказывала мне, как повстречала своего будущего мужа в педагогическом институте, а в 30-е годы его, арестованного ни за что, потеряла. Она учила меня любоваться зелёными летними лесами, жёлтыми осенними полями и вечно синим небом, а перед сном читала мне «Князя Серебряного» и отрывки из Библии. Я навсегда запомнила: «Савл, Савл, что ты гонишь меня?».
Совестливому писателю суждено, подобно многомудрому Одиссею, постоянно испытывая свою волю и своё умение, двигаться вперёд по узкому и зыбкому руслу между роковой Сциллой жизненной правды и гибельной Харибдой художественной лжи, а после горькой удачи, сопряжённой со скорбными потерями, с головой погружаться в мёртвую воду своевольного вымысла и в живую влагу непреложной действительности. И, несмотря на то, что никакая вдохновенная сивилла не поделится последней тайной, которая сберегает былые переживания и думы в первозданной цельности, непосредственности и чистоте, Елена Панкратова своими правдивыми повествованиями возвращает утерянному миру трепетное дыхание прожитой, незабвенной и неизбывной, неуничтожимой жизни, чтобы, как дождевые капли, давно погребённые земными недрами, низвергались на луга и леса прошлые мгновения, чудесным образом возрождённые и продлённые благодаря податливому и непокорному слову - прерывистому или плавному выдоху незавершённого бытия; чтобы настороженная душа, словно вечерняя роща - сумеречными воздушными клубами, жила благодарной памятью о родных и близких людях, о найденном голубом и прозрачном камне, о легендарном деревенском отщепенце и о нежданной белой голубице, выпущенной из неловких рук местного голубятника или посланной Всемогущим Богом.
В 1998 году во 2-м томе автобиобиблиографического ежегодника «На пороге CCI века» были опубликованы строки Елены Панкратовой.
«НЕ ТОЛЬКО О СЕБЕ. Родилась я в Казахстане, в городе Петропавловске.
Люблю маму, Татьяну Сергеевну. Она работала детским врачам. Она - мой самый близкий друг, прекрасно меня понимает и прощает мне мои слабости. Уважаю папу, Фёдора Григорьевича, любимого студентами профессора, заведующего кафедрой Московского кооперативного университета. Он неустанным трудом добился намеченной цели. И до сей поры ежедневно делает утреннюю зарядку.
Я помню дедушку, Сергея Ивановича. Он однажды сделал мне санки деревянные, вырезные, с узорами, такие, каких не было ни у кого в нашем детском саду! Я помню бабушку, Матрёну Фёдоровну. Она любила садовые астры и в селе Высокое разбила удивительный палисад. А в саду у неё цвели яблони, груши, персики, абрикосы, виноград и прочие дары природы солнечного Северного Казахстана. Моей первой книгой было житие святой великомученицы. Я читала, и мне казалось, что это я молюсь и страдаю. Я твёрдо решила стать святой, как та пустынножительница. И так хорошо, так радостно было у меня на душе! Много воды утекло с того дня. Я прочитала сотни книг. Окончила институт. Но плоды учения оказались несладкими. Жизненная дорога не один раз заводила меня в тупик. Но я работаю и живу своим трудом. У меня есть мой угол, где я могу уединиться, у меня есть друзья, с которыми я люблю встречаться и беседовать.
И я пришла к Богу. Я верую, что Он – источник жизни.
А счастлива я была в молодости».
Сплошь и рядом оцениваются и разбираются не явления подлинного искусства, а явления внешнего успеха. Когда-то довольно популярными были диковинные волосатые женщины. Чтобы на них поглазеть, не только богачи, но и люди среднего достатка не жалели нажитых денег. Однако из этого не следует, что волосатая женщина приятней обыкновенной и что волосатые дамы – самые обворожительные в нашем государстве или во всём мире.
В 1996 году библиотечка поэтов города Долгопрудного пополнилась новым изданием. Галина Леонтьева, шереметьевская поэтесса, выпустила книгу стихотворений, названную «Преклонение».
Первый раздел поэтического сборника посвящён солистке Московской государственной филармонии Людмиле Ивановой. «Я стала ходить на все её выступления и открыла для себя целый мир. Мы познакомились, подружились семьями», - пишет Леонтьева во вступительной заметке.
Во второй части книги собраны строки, посвящённые редактору и ведущей московского телевидения Любови Олейниковой.
Жизненная основа третьего цикла стихотворений – встречи с Татьяной Моногаровой, артисткой Московского академического музыкального театра имени К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко.
«Так моих муз стало три, - поясняет автор. - Они совершенно разные внешне, но есть главное, что их объединяет: природная чистота, благородство души, необыкновенная естественность, красота жеста, движения, поступка, слова, высочайший профессионализм в сочетании со скромностью».
Лирические стихи Галины Леонтьевой мелодичны и интонационно выразительны. Она воспевает радость человеческого общения, преклоняется перед талантами и красотой подруг и собеседниц.
Славлю руки твои, чей стремителен чудо-полёт,
Эту женственность их, доводящую сердце до дрожи!
Тот, кто видел тебя, согласится со мною, поймёт,
Что естественный жест при сравненьи с актёрским дороже!
Славлю руки твои, не привыкшие праздно лежать.
Сколько боли и зла им на долю порой выпадало!
Как готовят они и как ловко умеют стирать,
Разве можно представить, их видя на сцене из зала?
Славлю руки твои – два крыла, уносящие грусть!
Ну, скажи, может, ты начинала артисткой балета?
Я за молодость их, дорогая, ничуть не боюсь,
Им не нужно совсем, чтобы были перчатки надеты!
После смерти А.И. Орлина руководителем литературного объединения «Клязьма» назначили Станислава Морозова. Он родился в 1938 году в семье военнослужащего в городе Коврове Владимирской области. В армии служил шифровальщиком на подводных лодках Северного флота, принимал участие в так называемом карибском кризисе 1962-го года.
После армейской службы окончил факультет русского языка и литературы Владимирского государственного педагогического института и партийную школу. Работал инструктором Вязниковского городского комитета Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, секретарём комитета комсомола и заведующим орготделом Владимирского областного комитета ВЛКСМ. Учился в аспирантуре Московского областного педагогического института (1969–1972), но докторскую диссертацию не защитил потому, что в 1993 году специальность № 1, история Коммунистической партии Советского Союза, была упразднена. Преподавал историю КПСС и России в МФТИ и Российской академии народного хозяйства имени Г. В. Плеханова.
Публиковался в журналах «Вопросы истории», «Вопросы истории КПСС», «Военно-историческом журнале». Был одним из авторов Антологии художественных произведений о Великой Отечественной войне в двенадцати томах (Москва, «Современник», 1990). Дважды был лауреатом литературного конкурса газеты «Сельская жизнь». Издал несколько книг, в их числе «Большевики у власти. Уроки политической истории» (Москва, изд-во МПИ, 1990).
«Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» («Homo sum: humani nihil a me alienum putо»). Это выражение римского писателя Теренция (ок. 185–159 до н. э.). В России выражаются короче: в семье не без урода. И одарённые люди тоже находятся во власти разнообразнейших болезней и пороков. 29 мая 1998-го года А.И. Орлин оскорбил меня в официальной городской газете и заявил, что я «исключён из ЛИТО «Клязьма». Я подал исковое заявление в городской суд и вскоре выиграл судебное дело. Суд вынес решение: признать Орлина лжецом и клеветником и обязать газету опубликовать опровержение на его клевету.
5 марта 1999 года в городской газете в заметке «О творческом поведении и проблемах литературы» Станислав Морозов, назначенный руководителем литературного объединения, повторил орлинскую клевету и написал, что я отчислен из ЛИТО «Клязьма». Я снова обратился в городской суд и снова выиграл дело.
Я тщательно готовился к обличительной судебной речи, но уверенная дама, ведущая последнее заседание, равнодушно выслушала цицеронистого истца, от которого всё равно взятки не дождаться, как от козла молока, а объекты моей испепеляющей сатиры в здании городского суда вообще не появились.
Зато мои автобиографические очерки, опубликованные в ежегоднике-справочнике «На пороге CCI века», по достоинству и по правде оценили не критики и не литераторы, а миловидная блондинка, строгий и справедливый долгопрудненский судья. И 26 августа 1999 года я не без удовольствия прочитал неизящные казённые словеса из выданного мне окончательного решения: «Именем Российской Федерации… суд решил обязать редакцию газеты, Морозова Станислава Константиновича опровергнуть сведения, порочащие честь и достоинство Пешехонова В.А., путем публикации опровержения».
И поделом! Давно пора укоротить язык и лжецу, и клеветнику, использующему средства массовой информации для возвеличения себя и унижения других.
Бог не в силе, а в правде. Но правде надо помогать. Не забывайте наказ мужественного апостола Павла: «Согрешающих обличай пред всеми» (1-е Тимофею, 5, 20).
На компенсацию за моральный ущерб, на деньги, выданные мне из городского бюджета, я издал небольшую книгу стихотворений «Вдаль и дальше».
Я, конечно, догадывался, что нельзя судить о достоинствах и недостатках романа по опубликованному, пускай даже довольно пространному, отрывку, потому что многочисленные сюжетные линии ещё не продолжены, куда им положено, и не завершены, а также не прослежены до конца судьбы романных персонажей. Но всё-таки решил: если мне не дано разглядеть далёкие берега разливанного словесного моря, то я могу зачерпнуть языковой водицы данного произведения и проверить её на вкус и цвет.
И уже на второй строке «Чистого родника» Станислава Морозова, напечатанного в третьем номере альманаха «Долгие пруды» (1996), неожиданно споткнулся, как на предательской кочке: «Родник, источая силу, резво бежал по опушке леса». И несколькими строками ниже «убегал за луга».
Ладно, подумал я, возможно, вдохновенный автор, закоренелый городской житель, не знакомый с русскими лесами, полями и лугами, по неопытности, поспешно или по какой другой причине, не сверился ни с толковым словарём опытного Владимира Даля, где сказано, что «родник – ключ; бьющая из земли водяная жила; криница; водничок; место рождения ключа», ни с академическим Словарём русского языка, который определяет родник как «водный источник, бьющий, текущий из глубины земли».
Ну, что, право, здесь такого? Конь о четырёх ногах и то спотыкается. Но вот, оживляя лирическое отступление, на берёзовой ветке закувыркалась мелкая, «крошечная, с голубиное яйцо, пташка». И в моей бедной голове зашевелились неразрешимые вопросы: или уважаемый господин Морозов никогда не видел голубиного яйца, а представить, какое оно по величине, у него не хватило воображения? Или неряшливый автор невзначай спутал голубиное яйцо с гусиным или, хуже того, со страусиным? Или же новые русские наконец-то образумились и сделали полезное для родной флоры и фауны бескорыстное дело – завезли на среднерусскую возвышенность долгожданных американских колибри?
И вдруг на следующей странице, видимо, тогда, когда слуховой (впрочем, как и лингвистический) дар возбуждённого беллетриста и вовсе сошёл на нет, безобидные галки ни с того, ни с сего, но, конечно, по диктаторскому капризу неугомонного литературного творца, дружно закричали не своими голосами: закаркали, словно заправские вороны, и заклекотали, подобно горным орлам. И я снова задумался: не похоже, что патологическое галочье карканье не было ловко завуалированным намёком на то, что в очередной главе голосистые соловьи заквакают наперебой, а матёрые волки засвистят задорно и мило на манер невинного зяблика.
И, действительно, впереди меня ждали новые и новые, не менее впечатляющие, художественные находки. Не прошло и минуты, как пытливый сочинитель легко и как бы шутя сделал кардинальное биологическое открытие – нашёл и описал убедительными устами вполне компетентного человека, потомственной крестьянки и верной жены мудрого лесника, реликтовую лжемедоносную змею, наверняка сбежавшую из занудливого райского сада, чтобы воочию убедиться в беспрекословном торжестве гениальных сталинских идей. Я прочитал, не веря своим глазам: «Из одного цветка пчела приносит мёд, а змея – яд!»
А пора сказать определённо, что действие необычного романа развивается в партизанском отряде во время Великой Отечественной войны. И, возможно, поэтому неумолимый писатель жестоко деформировал не только бессловесные объекты природного мира, но и представителей разумного человеческого общества. Так, например, он заставил покорных героев то и дело дергаться и дрожмя дрожать, подобно душевнобольным или эпилептикам: «Лесничего горькой отрыжкой передёрнуло изнутри, и он, дрожа всем телом, сделал выпад…», «Маша вздрогнула всем существом – её прошиб озноб», «С нервной дрожью в пальцах Санин погасил цигарку…».
Но, пожалуй, ближе всего к истине приблизился Александр Пушкин, который мне вовремя напомнил: «Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Всё это смешно, как мелодрама».
И даже изображённые Морозовым любовные переживания персонажей как-то не вяжутся с обликами здоровых или хотя бы психически полноценных людей.
После того, как под эротически настроенной шаловливой авторской рукой девичьи «груди» и «соски» пятикратно обнажились на протяжении двух страниц, молодой, но главный герой-комсомолец яростно забился в лихорадке: «Спазмы перехватили горло. Нервная дрожь пробежала на устах Алексея, вызывая порыв сильной половой страсти. А Маша напрягла мышцы живота, ожидая неведомых доселе ощущений. Потом, повинуясь рукам Алексея, опрокинулась на спину. Алексей вцепился в тело Маши как клещ».
Ещё бы два – три таких пикантных и колоритных эпизода, и по моему телу тоже забегали бы «мураши» (то есть, я полагаю, метафорические муравьи негаданной и окрылённой влюблённости), как по телу обуянного внезапной любовью гиперсексуального секретаря комсомольского райкома. Но товарищ Морозов не оставил мне никаких радужных надежд и властно повернул меня лицом к угрюмой и непреложной действительности, рисуя трансцендентальные портреты Веры Куклиной, Николая Мухина и некоего Луки, которые были равны, как на подбор: «Тельце Веры лежало с синими губами и бледным, как у покойника, лицом», «Мухин полулежал на старой телогрейке с мертвецки бледным лицом», «Губы Луки были синие, как у мертвеца»… И я испугался, как будто новоявленный Вергилий упрямо и властно потянул меня за руку, увлекая к восьмому адскому кругу…
Не зная национальной принадлежности начинающего романиста, я всё же надеюсь на то, что в его тайные творческие планы не входила коварная задача походя поиздеваться над бедами и страданиями смелых участников героического народного сопротивления. Хотя суровые римляне говаривали: «Ignorantia non est argumentum». Но я поспешно закрыл альманах, убеждённый, что единственным художественно достоверным местом данного «произведения» оказалась добросовестная цитата из учебника политграмоты под редакцией Волина и Ингулова, аккуратно переписанная со сто первой страницы оригинала: «Периодические чистки необходимы потому, что…» А своеобразному морозовскому стилю изображения окружающей жизни даже самые суровые критические чистки помогут не больше, чем мёртвому припарки. И у меня почему-то пропало всякое желание входить дальше в мутные воды такого, с позволения сказать, военно-патриотического романа.
Однако, по-моему, время, затраченное на чтение того, что невозможно читать без горьких душевных содроганий, не прошло для меня даром: и я написал нечто, а конкретно – нижеследующее эпиграмматическое пятистишие.
И на солнце встречаются пятна, -
говорил романист. – И понятно,
что романы пишу,
как дышу, а дышу –
непрерывно и безрезультатно.
Я обязан разоблачать дилетанта и лжепоэта так же, как и, по евангельскому завету, любого лжепророка.
В 1998 году долгопрудненский автор Александр Дудников выпустил первую книгу стихотворений «Гармония созвучий», в 1999 году – «И в нашем свете мироздания», в 2006 – «Буцефалограмма». Мы сидели на лавочке возле дома Александра в деревне Щапово, и я спросил его: «Когда было написано твоё первое стихотворение?».
- Первой книгой, которую я прочитал и полюбил, был роман Джека Лондона «Мартин Иден». Его главный герой, «теоретический ницшеанец», упорно стремится сделаться писателем. А первое стихотворение написал я в 1961 году перед полётом Юрия Гагарина, когда мне было шестнадцать лет. Космонавты рвались тогда в неизведанное небо, а я тянулся к не менее притягательной и таинственной литературе. Моя мама, заслуженный учитель Российской Федерации, более сорока лет неизменно преподавала литературу в нашей шереметьевской средней школе, а начинала свою преподавательскую деятельность на Кавказе. И любовное отношение к русской словесности, видимо, вошла в меня с молоком матери.
- Реальный человек – это молекулы и атомы, расположенные в определённом порядке. Литературный персонаж – это упорядоченные звуки и слова. По разумной традиции люди сравнивают различные виды бабочек и различные виды комет, а не бабочку с кометой или комету с бабочкой. Любое высказывание, которое выходит за границы протокольного или каталожного документа, легендарно и мифологично. Люди, непосредственно сравнивающие стихотворения с реальными жизненными событиями, героями и негодяями, упорно и легкодумно уподобляют озёрную волну равнинному камню и равнинный камень озёрной волне. Однако нужно ли поэту скрывать некоторые негативные чувства и странные абсурдные мысли?
- Некоторые интимные нюансы человеческих мыслей и переживаний хранятся не для светской литературы, а для церковной исповеди. Но когда я пережил нежданное предательство любимой женщины, я написал откровенные стихи о любви огня и воды. Эпиграфом к этому «самовыразительному пассажу» я выбрал таинственные слова неизвестного восточного мудреца, утверждавшего, что Вселенная объединяет Ничто и Всё.
- А.С. Пушкин не подавлял ни чувство зависти, ни мстительные мечты. «Зависть - сестра соревнования, следственно из хорошего роду», - писал он. Александр Сергеевич мечтал издать язвительную книгу карикатур и эпиграмм. Люди – прирождённые мистики и сатирики. Из первого человечка, нарисованного по нехитрому детскому канону «Точка, точка, два крючочка», если начинающий художник не поленится и будет упорно развивать ниспосланные ему Божии дары, может вырасти великий символ или значительная карикатура. Каково твоё отношение к едкому сатирическому жанру, который нарушает библейскую заповедь «не судите»?
- Я люблю юмор и сатиру. Спустя двадцать лет после полёта Гагарина в Московском клубе афористики я прочитал такую шутливую фразу: «Он сказал: «Поехали!» И спустил курок». А зависть я перевожу в радость, радуясь тому, что не я, а кто-то другой нашёл удачное слово или выражение. Сатира - не прямое осуждение. Ирония - не суд, а некое меланхоличное состояние, из которого есть выход и которое освобождает человека от жестокой детерминированности жизненных обстоятельств. Анекдот - малая форма поэзии. Нам клоун строить и жить помогает!
«Каждого человека искушают его же собственные желания», - говорит апостол Иаков. Но можно отмежеваться от тех акустических и зрительных образов, которые соблазняют людей по лукавой воле режиссёра, возжаждавшего дешёвой популярности.
- По мнению Александра Блока, труд художника состоит из одного процента вдохновения и девяноста девяти процентов упорной черновой работы. А вот Анна Ахматова писала: «И просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь». По-моему, из десятка стихотворений обычно удаётся только одно, как из десяти ловчих попыток голодной львицы лишь одна завершается поимкой молодой зебры или неосторожного оленя. Какие отношения с Музой у тебя?
- В молодости я писал довольно много стихотворений. Но и многие ранние экстравагантные тексты, сжигал по настоянию более зрелых, или более зрячих, друзей и писателей, которые предупреждали меня, что за такие-то строки меня могут и посадить. Пепел удобряет поэтическую землю. Но уничтожать написанное тяжело потому, что стихи, даже несовершенные и ненапечатанные, согревают душу. И вскоре я перестал предавать огню свои произведения. Я стал дарить их людям, которым они нравились. И мои строки пропадали, но - среди любителей поэзии.
Нередко в автобусе или в электричке приходится браться за карандаш и записывать нежданно блеснувшие вдохновенные мысли и образы. И всё же вдохновение - это работа сердца, ума и души, даже если его терпеливо ждёшь месяцами. И вдохновение зрелого возраста напоминает выдержанное вино, в отличие от юношеского вдохновения, которое подобно ещё не перебродившему соку.
- Да, без винно-водочной темы и без маленького, бедного, обиженного человека русская литература становится ливанской или мавританской. Собирая стихотворную книгу, я подобно режиссёру, ставлю своеобразную пьесу, в которой мои стихотворения играют весёлые и грустные, мудрые и легкомысленные, драматичные и комедийные, главные и второстепенные роли. Но люди, в разных жизненных эпизодах и в разное время жизни, вольно или невольно становятся бесноватыми существами, бесовками, бесенёнками и бесенятами. А с точки зрения Бога подавляющее большинство населения земного шара – законченные враги рода человеческого.
«Я знаю уже всё это, – говорил гоголевский философ Тиберий Горобец, выпивая третью кружку. – Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре – все ведьмы».
Может ли нравственный урод, мошенник или лжец, написать настоящее, полноценное стихотворение?
- По отцовской линии я - земляк Порфирия Иванова, народного философа и целителя из Ростовской области. Однажды при встрече он рассказал мне притчу о цыгане. Цыган со своей матерью пришёл к Иванову и спросил: «Можно ли цыгану украсть корову, а не лошадь?» «Можно», - ответил Иванов. Через некоторое время приходит мать без сына-цыгана и жалуется: «Сын украл корову, а его посадили». «Так он же хотел этого», - заметил Учитель.
А лжец, по апостолу Иоанну, это тот, кто отвергает Иисуса как Мессию, Сына Божьего. Такой человек - антихрист. А поэзия - божественна и светла, она ниспосылается Богом.
- Конечно, искусство полезно тогда, когда оно приближается к религии и дарует опечаленному человеку – отраду, утомлённому – силу и неуверенному – веру. А многие романсовые тексты заполнены поэтическими штампами и общими местами. Неужели романсы держатся только на музыке, власть которой безраздельна и неизбывна?
- Я исполнял народные песни и классические романсы в музее Константина Васильева, в нашем, долгопрудненском театре «Город» и во многих домах и дворцах культуры Москвы и Московской области, на телеканале «ТВ-6» и на радиостанции «Юность», а также в ресторанах и кафе. Романс неизвестного автора 19-го века «Когда б я знал напрасно жизни силу...» созвучен нашему веку и, наверно, содержит эмоциональную и смысловую энергетику будущего. Я пою романс «Улица, улица, ты, брат, пьяна...» так, чтобы, он звучал современно и как бы обретал новое бытие. Романс - это маленький спектакль. И в нём музыка и текст должны гармонично дополнять и поддерживать друг друга.
- Да, музыка – это универсальная молитва, доступная каждому человеку. А не опасно ли для поэзии «царство матерьялизма, т. е. женщин и врачей», как однажды выразился Лев Толстой?
-Поэзия сама - царство. Но - свободное царство человеческого духа. И она не боится никаких деспотичных поползновений. Неразрывно связаны не только Всё и Ничто, но и всё со всем, и все со всеми. Самобытный историк и крупный меценат Сергей Дмитриевич Шереметев когда-то пил венгерское вино и думал об оленях, о волках и о судьбе России, сидя за столом охотничьего домика, построенного посреди глухого леса. А после мы с тобой сидели в гостях у нового хозяина охотничьего домика, или дома, находящегося на центральной улице посёлка Шереметьевского, у Виктора Свистунова, поднимали бокалы долгопрудненского портвейна за его стихотворную книгу, изданную в Болгарии, и вспоминали просвещённого графа, организатора Общества любителей древней письменности, члена Русского генеалогического общества и православного Кирилло-Мефодиевского братства.
- Ну, а что бы ты ответил Николаю Некрасову? Он однажды посоветовал литераторам больше злиться: «Теперь такое время. Злобы побольше!»
- Я пишу и на злобу дня, и на вечные темы - в зависимости от состояния души. Отвечаю эпиграммами на зло, не сердясь на него, но иронично обличая. Однако, говоря о низменном, поэт неизбежно тоскует о высоком и постоянно стремится к нему.
-Ну, что же, каждому автору надо написать энциклопедию личной жизни, своего «Евгения Онегина». Твой девиз?
- Per aspera ad astra. А если по-русски - бороться, искать, найти и не сдаваться!
«Долгопрудненского поэта и барда Александра Дудникова видела и слышала многочисленная аудитория телезрителей. В начале июня в программе 6-го телевизионного канала «Знак качества» он исполнил «а капелла» свои песни «Песня о России», «Долгопрудный», «Мечта», «Песня о Греции» и прочитал несколько лирических и авангардных стихотворений» («Долгопрудненские страницы», 18 июля 1998 года).
Когда писатель рассуждает о своей работе, тогда говорит не он, не создатель и творец, но живущий в его душе критический двойник. А любой критик, малоталантливый или весьма даровитый, оценивая чьё-либо художественное произведение, всегда бывает наполовину прав и, по меньшей мере, наполовину не прав.
Напевная традиционная Муза-отроковица Александра Дудникова не торопится обрести необходимые в полнокровной поэтической жизни творческое самостоянье и необщее выражение уверенного художественного лица. Но внимательная читательская душа всё-таки, если не влюблённо и восторженно, то благосклонно и доброжелательно, отзывается на чужие смутные душевные порывы.
Дорогие пруды,
Золотые сады,
Сон берёзки
У самой воды.
А при вдумчивом рассматривании дудниковских авангардных и квазифилософских речевых конструкций возникает не чувство лёгкого духовного родства, которое обычно объединяет улыбающихся людей, услышавших весёлый рассказ, но чувство настороженного удивления и даже недоверчивого изумления, словно при взгляде на таинственный равнинный дуб или на нежданного лесного лося, чьи медленные думы и неудержимые страсти странно ощутимы и в то же время никогда в полной мере непереводимы на привычные слова скудного человеческого языка.
Аннигиляция плоти и чувств!
Но «что было, то и будет», - напоминает каждому мыслящему человеку пророческий голос печального Екклесиаста. И никому не ведомо, какие чудесно сохранённые культурные знаки останутся на обновлённой земной равнине после очередной глобальной катастрофы, когда наша измождённая цивилизация погрузится, подобно безнадёжной Атлантиде, в мутные воды безмолвного времени: блистательные метафорические тузы из игровой колоды знаменитого на весь мир А. Вознесенского или скромные червонные и пиковые шестёрки и семёрки Александра Дудникова, поэта, широко известного в тесной родственной и дружеской среде.
Бог-огонь, поедающий знанья,
Подающий знаменья и знамена.
Метафора – это смысловой ёж, из которого можно вырвать иглу любого смысла.
Когда-то, в далёком детстве, наслушавшись радио, я невольно и по-детски жестоко начинал передразнивать услышанные песни. Мне пели: «Гулял по Уралу Чапаев-герой, / Он соколом рвался с полками на бой». А я, как бы капризничая и кому-то отвечая, строил рожу: «Гулял по Уралу Чапаев-дурак, / Он соколом рвался в Полтаву – в кабак!» А нынче великовозрастные, но не возмужалые модернисты и авангардисты вот так же паразитируют на достижениях и провалах нашей прошлой литературы. Веселиться, понятное дело, не вредно. Но к лицу ли взрослому человеку до седых волос азартно и самозабвенно прыгать на одной ноге и выпекать замысловатые куличи из невинного и покорного песка?
А «концептуальные» стихи – это даже не часть поэзии, а мизерная доля её малой доли. Истинное художественное произведение едино и законченно. Но если в рамку заключено полотно, на котором изображена только половина женской ноги или мужской руки и только в одном углу, то у зрителя не возникает необходимого и полноценного эстетического переживания. Чего-то не хватает. Да, многого не хватает.
Ирина Дудникова, жена Александра, тоже пишет оригинальные тексты. Свет, который «от себя летит - к себе стремится», и «солнца зёрна золотые». Молитва, которая омывает «как чистая вода», и звёзды, наши «родственники во Вселенной», ибо «мы - их отраженье на Земле». Наша речь, «Космоса живого порожденье», и человек, который научился сгущать материю и, «как сок из плода, выдавливать энергию». Наука, которая «лазерным лучом, как топором, крушит Живое», и вдохновение, «дитя Гармонии всеобщей». Эти беспредельные сферы вселенского бытия и человеческого духа свободно вмещаются в двадцативосьмистраничную книгу Ирины Дудниковой «Благодаренье Свету» (Москва, 1998).
Триединый онтологический ствол её поэзии поднимается, как дерево из земли, из народной философии Порфирия Иванова, христианской символики и научных теорий или прозрений.
Дудникова добивается особого стилевого своеобразия, смело сопрягая инверсированные синтаксические звенья, характерные для высокой архаической поэтики, и слова и выражения, рождённые в новейшие времена: «все силы напрягая души своей» - «на тонкой плёнке биосферы», «нас волны мощные несут событий» - «моделируя процессы в микромире», «аромата свежесть и красок торжество» - «плоды цивилизации», «животворящее разлито начало в Природе» - «второй закон термодинамики».
Душа автора пропитывается тайнами философской поэзии, проходя, словно сквозь незримые облака, сквозь нетленные энергетические поля Михаила Ломоносова, Фёдора Тютчева, Александра Чижевского и Николая Заболоцкого.
Но стихотворения Ирины Дудниковой оригинальны не только по содержанию, но и по форме. Поэтесса, словно древние певцы, торжественно и плавно распевает авторские космические былины, не прибегая к лукавой помощи традиционной рифмы, которая нередко уводит доверчивого стихотворца на облегчённую колею избитой мысли.
Открыта для людей Природы книга.
Чиста Она и замыслы Её чисты.
Но только тот в ней прочитать сумеет,
кто сердцем так же открыт,
и чистоту сберёг,
и выстрадал познанье.
Книга Ирины Дудниковой «Благодаренье Свету» уже стала библиографической редкостью потому, что выпущена для немногих и избранных, а именно, для поэтов и друзей, в пятидесяти экземплярах.
«НОВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ. Стихотворения известного долгопрудненского поэта и прозаика, члена Союза писателей России Владимира Богатырёва опубликованы в первом номере журнала «Московский вестник» за 1998 год, во втором номере «Поэзии», литературно-художественном журнале Московской организации Союза писателей Российской Федерации, и во втором специальном выпуске газеты московских писателей «Литературная Москва», полностью посвящённом современной руской поэзии. Во вступительном слове к газетной подборке критик В. Щербаков пишет: «Прочитав в шестидесятые годы в «Новом мире» Твардовского повесть Владимира Богатырёва «Каменские очерки», я изумился тому, что не встретил восторженных откликов на это необычайное произведение даже в какой-нибудь однодневной газете. Прошло тридцать с лишним лет, но для меня как читателя (и писателя) гениальная повесть Богатырёва остается несравненной» («Долгопрудненские страницы», 10 октября 1998 года).
Когда российским литераторам дали желанную свободу, они, естественно, возликовали несказанно. Красота! Пиши, что в голову взбредёт, и издавай книги за свои кровные хоть каждую неделю! Но больно уж дорогой оказалась выстраданная писательская свобода. Нужно вкалывать, по крайней мере, год, не тратя из зарабатываемой суммы ни рубля ни на хлеб, ни на колбасу, ни на ботинки, ни на пальто, ни на метро, ни на электрички. И, коли не загнёшься от подобного невозможного неоспартанского образа жизни, тогда, светлая творческая голова, может быть, и накопишь на тоненькую, худенькую и бледненькую книжицу. Ну, а поэты, следуя пушкинским заветам, остаются неисправимыми бродягами и бессребрениками, беседуют о «Шиллере, о славе, о любви» и мечтают по-блоковски напропалую о какой-то «тучке жемчужной» и некоем «веке золотом», а не о презренном металле.
Вот и приходится бардам и творцам возвращаться к испытанному и покуда не забытому полуподпольному «самиздату» - не из-за цензурной тирании, как раньше, но по причине хронического безденежья.
«А меценаты и спонсоры?» - скажете вы. Да, гладко было на бумаге… Ищи-свищи этого мецената или спонсора как ветра в поле! Им не до родных ямбов и анапестов. Их заворожили Канарские острова и атлантические круизы.
И решили долгопрудненские поэты сами позаботиться о себе. Благо в роли компетентного издателя выступил деятельный и неутомимый Михаил Ластовцев, писатель и кандидат технических наук из посёлка Шереметьевского. Он дал название домашнему издательству, он отыскивал бумагу, он набирал на персональном компьютере художественные тексты. То есть сам себя издавал. И не только себя.
Итак, дорогие любители наисовременнейшей русской поэзии, налетайте, покупайте, читайте новые поэтические книги, которые в 1999 году вышли в новорождённом издательстве «Лама»! «Свет в окне» Александра Дудникова, «Радость» Василия Комарова, «Ушедшее» Михаила Ластовцева, «Летописец января» Ильи Макарова.
И вы, уважаемые музейные работники, не медлите, пожалуйста, и приобретайте уникальные малотиражные издания, которых вы днём с огнём не найдёте ни в одном российском книжном магазине и ни в одной библиотеке! Иначе в ныне творящейся трудной и скрытной истории литературного творчества родного края останутся досадные и невосполнимые пробелы.
В июне 2001 года я получил письмо от Михаила Ластовцева.
«Привет, Владимир! Давно собираюсь ответить на твоё послание от 01. 04. 2000 года.
Спасибо за твои замечания по моей книге, к сожалению, мне не удалось внести исправления, надеюсь это сделать в новом издании.
И всё же с некоторыми твоими посылками я согласиться не могу. Например: «Разве может человек, лишённый музыкального слуха, но изучивший теорию музыки, написать ораторию, или симфонию, или хотя бы кантату?».
Да, может, известно, что Шуберт не обладал абсолютным слухом, но это не мешало ему создавать произведения редкой глубины. Бетховен в конце жизни был вообще глухим, но создал свою «девятую», так и не услышав её в звуке.
Я понимаю, что ты говоришь о внутреннем слухе. Но всё дело в том, что внутренний слух - это только «посыл», музыкальный образ, который нужно перевести на язык нот, оркестровать, а это невозможно без знания контрапункта. Ты можешь внутренне слышать прекрасные мелодии, но никогда без знания музыкальной грамоты, ты не сможешь перенести их на бумагу и т.д.
И ещё: «Не только знаниями надо обладать... Не менее важен некий внутренний слух, который угадывает, получается строка или нет... «Ко звуку звук нейдёт», - жаловался Пушкин».
Согласен, только опять не совсем. И немного о Пушкине. Вроде бы его нельзя упрекнуть в блестящей рифмовке, хотя, если покопаться, то можно кое-что найти.
Но всё же иногда его подводит внутренний слух, хотя и звук ко звуку идёт. Потому что внутренний слух иногда оказывается ни при чём, нужны знания. Я уже это тебе высказывал устно, теперь выскажу письменно.
Разбираю главу четвёртую, строфу CLI из «Онегина».
1. Встаёт заря во мгле холодной;
2. На нивах шум работ умолк;
3. С своей волчихою голодной
4. Выходит на дорогу волк;
5. Его почуя, конь дорожный
6. Храпит - и путник осторожный
7. Несётся в гору во весь дух;
8. На утренней заре пастух
9. Не гонит уж коров из хлева,
10. И в час полуденный в кружок
11. Их не зовёт его рожок;
12. В избушке, распевая, дева
13. Прядёт, и, зимних друг ночей,
14. Трещит лучинка перед ней.
1-я строка.
Речь вроде бы идёт о закате солнца, поэтому «встаёт» - плохо, встаёт обычно утренняя заря. Скорее нужно «гаснет», «угасает».
И насчёт «мглы». «Мгла» - «это туман, дым, чад, нагоняемый в засухи от лесных пожаров» (В.Даль. «Толковый словарь...», т.2, стр.311). Мгла образуется при безветрии, она как бы «стоит» (там же). Это для дальнейшего.
2-я строка.
На нивах осенью делать действительно нечего, тем более почти ночью.
3-я, 4-я строки.
«С своей...», немного режет ухо. Дело происходит, видно, осенью, когда у «волчихи» щенки, и она на охоту не ходит.
Да и волку на дороге, по которой скачут осторожные путники делать нечего. Ему нужна пища, а не бумажник, а лошадь одному ему не задрать. Да и волки в одиночку не охотятся, они собираются в стаи...
5-ая строка.
Конь не может учуять волка (ведь мгла, безветрие), он может его только увидеть.
9-я строка.
Пастухи никогда не выгоняли коров из хлевов. Это делали хозяева. Так было раньше, так и теперь.
10-я, 11-я строки.
Ну а это масло масляное. Осенью коровы к обеду не нагуливали молока, и доить их незачем, и пастуху их незачем звать. Ну, уж ладно.
12-14-е строки.
Пряли обычно зимой и не при лучине; зажигали фитили, погружённые в сало. От лучины образовывались искры («трещит»), которые могли воспламенить шерсть. Технику безопасности знали, в отличие от Пушкина.
Вот оно знание крестьянской жизни, да не знал её Пушкин. Это только разбор одной строфы, остальные строфы разобрали ещё раньше другие. А ты говоришь внутренний слух! Всех благ. М.А. 26.06.01.
Р. S. Хотел бы, чтобы ты прочёл мою книгу, издание которой будет в июле. К сожалению, замечания, которые ты мне высказал, я уже об этом писал, не удалось внести.
Дудников предлагает сотрудничество с тобой и другими с целью написания книги о Шереметьеве. Я - за».
Что же все-таки остаётся? Одно-единственное стихотворение или только имя? Нам не дано предугадать неисповедимые пути. Я слушал его и видел неугомонного воробья на весенней шереметьевской платформе, весёлую русскую девушку в красном сарафане и сурового солдата, который обезвреживал найденную мину. Куда после преждевременной смерти Владимира Климова запропали эти разные, задумчивые и бесшабашные строки, несовершенные, но несомненно отмеченные благодатными знаками Божьего дара?
От нетерпения сгорая,
В кустах посуды наберём.
Так принимай хрусталь наш, Рая,
А то с похмелья мы помрём!
К великому сожалению, беззащитные рукописи и в огне горят и в воде тонут. А Володя, сколько я ни напоминал ему, никогда не посылал написанного ни в московские альманахи, ни в районную газету. Может быть, он попросту радовался чудесному появлению из ничего протяжной песни в народном духе или непритязательной поселковой зарисовки и больше ни о чём не заботился? «Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него» (Послание к Тимофею, глава 6:7).
Он переписал и подарил товарищу одно-единственное стихотворение, которое неизменно вызывало задорные улыбки и одобрительные возгласы друзей и земляков.
Сообразим бутылку водки,
Дерябнем, прячась от ментов.
И вот весёлою походкой
Выходим снова из кустов.
А читал Володя часто и по первой просьбе, и даже без особого приглашения, по собственному желанию. Так однажды, выйдя из больницы, из легендарной «двадцатки», он нежданно встретил на платформе меня, трезвого и безденежного стихотворца, и Валентина Голубенко, терпеливого киноактёра, давно ждущего желанной звёздной роли, и раскрыл недавно исписанную тетрадь - до прихода очередной электрички. Так и в другой раз он, беззубый, гибнущий и неунывающий, долго и самозабвенно знакомил меня с новыми стихами после второй рюмки вожделенного и доступного в то время и для грузчика и для сторожа молдавского коньяка, который мы закусывали жареным луком, потому что никакой другой закуски или еды в его доме не было. Что остаётся?
Как хорошо в посёлке нашем.
Всегда достанешь здесь вина.
Возможно, есть посёлки краше,
Но Шереметьевка - одна!
Если судить о человеке по его стихотворениям, то нужно признать, что Пушкин был безжалостным террористом потому, что он однажды воскликнул определённо и недвусмысленно: «Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу!» А Маяковский разве не похож на неизлечимого извращенца и некрофила, когда бесстыдно признаётся: «Я люблю смотреть, как умирают дети». Но литература – это легенда о жизни, которую нельзя правдиво изобразить, используя художественное слово.
