На шереметьевской земле
Далекое и близкое. В.А. Пешехонов, 2010 г.
А в селе Хлебникове после отмены крепостного права, в 1867 году купец И.М. Синицын основал шерстопрядильную фабрику, на которой работали около 90 рабочих. Кроме того, в эти годы в Новосильцеве, Троицком и Хлебникове возникли кустарные мастерские: сельчане у себя в избах изготовляли лакированные железные подносы. В Ерёмине, Киёве, Горках и Сумарокове развивался ткацкий промысел. Люди понимали, что, несмотря ни на что, малое дело достойнее большого безделья.
Отметим заодно, что в различных уездах и областях Подмосковья упоминаются многочисленные деревни Горки. Народный географический термин «горка», как и термин «гора», обозначает «участок высокого берега реки». Поэтому рассматриваемые названия следует понимать не как «несколько небольших гор», а как «селение на высоком берегу реки».
Название Сумароково произошло от неканонического личного имени Суморок и означало «сумерек», «сумрак», а также «мрачный, хмурый человек». Это имя было весьма распространено в 16-17 веках.
В 1870 году Дмитровскую дорогу, проложенную ещё в 14 веке, вымостили булыжником.
В 1875 году была открыта Хлебниковская школа, которую построили крестьяне. Её посещали местные дети и дети из села Троицкого и деревни Капустино.
По данным первой Всеобщей переписи населения 1897-го года, грамотными среди сельских жителей России были 17,4 процента, а среди сельских жителей Московской губернии - 26,7 процента (из них мужчины - 42 процента).
Опытный педагог 19-го века и основоположник научной педагогики Константин Дмитриевич Ушинский говорил, что наше национальное воспитание может быть только религиозным, ибо православие, а не мифические общечеловеческие ценности, прививало и прививает русскому человеку необходимые ему волю и дисциплину. Как бы вторя ему, Фёдор Михайлович Достоевский выразился короче и решительнее: «Атеист не может быть русским». А, по мнению Сергея Николаевича Булгакова (1871-1944), авторитетного философа и богослова русского «духовного ренессанса» начала 20-го века, «религиозно-нейтральных людей, собственно говоря, нет», и можно рассуждать о религиозности всякого человека, верующего и отрицающего религию.
В 1901 году возле Хлебникова построили железнодорожную станцию, и вскоре выросший при ней дачный посёлок поглотил неторопливое старинное село.
Савёловскую железную дорогу строило частное акционерное общество, которое возглавлял известный делец и меценат Савва Иванович Мамонтов (1841-1918). Его отец разбогател, выгодно продавая вино и водку. А сын купил усадьбу Абрамцево, где сложился славный абрамцевский художественный кружок и где по эскизу великого художника Виктора Михайловича Васнецова (1848-1926), автора монументального полотна «Богатыри», возвели сказочную «Избушку на курьих ножках». Но Савву Ивановича привлекли к суду и посадили в тюрьму потому, что специально назначенная комиссия вскрыла многочисленные финансовые нарушения, допущенные его акционерами. У Мамонтова конфисковали его московский дом, однако его самого вскоре оправдали, конечно, не без помощи знаменитого и дорогого адвоката.
Если же вспомнить о ценах на железнодорожные билеты, которые постоянно повышаются, то они повышались и в 19 веке. В 1876 году за одну поездку в вагоне 1-го класса по Ярославской железной дороге от Москвы до Мытищ наши законопослушные граждане платили 1 рубль 50 копеек, в вагоне 3-го класса - 20 копеек, а в 1891 году, соответственно, 1 рубль 63 копейки и 23 копейки.
Однажды один доброжелательный руководитель литературного объединения, после выступления беспомощного стихотворца спросил разочарованную аудиторию: «Какие же строки этого стихотворения хороши и удачны?». Я ответил ему: «Помилуйте, если целое посредственно или никуда не годится, разве могут быть неплохими отдельные детали? Вот я вижу паровоз или электровоз. Я знаю, что он не способен ни сдвинуться с места, ни помчаться вперёд или назад. И кроме того, на его тендере написано крупными буквами: взорвётся через три минуты! И вы мне говорите, что нужно диалектически подойти к нему, и спрашиваете меня, что в нём хорошего? Да, у него прочные поршни и шатуны, блестящие и нержавые колёса и заклёпки. Но я не подойду к нему и не стану рассуждать о его мнимых достоинствах, а перво-наперво убегу от него куда подальше».
В 1912 году в дачной местности возле железнодорожной станции Хлебниково находятся почтово-телеграфное отделение, аптека, садоводство братьев Архангельских, земское училище, напилочный завод А.Г. Прейса и казённая винная лавка. На суконной и шерстопрядильной фабрике А.И. Синицына работают уже 150 человек.
Когда в 1927 году Остап Бендер и Ипполит Матвеевич Воробьянинов наконец-то прибыли в весеннюю столицу в погоне за вожделенными бриллиантами, авторы задорного романа «Двенадцать стульев» Илья Ильф и Евгений Петров в улыбчиво-обзорном вокзальном отступлении объяснили: «Самое незначительное число людей прибывает в Москву через Савёловский. Это - башмачники из Талдома, жители города Дмитрова, рабочие Яхромской мануфактуры, или унылый дачник, живущий зимой и летом на станции Хлебниково».
После 1917-го года Хлебниково, вполне мистически, оставаясь на прежнем месте, перешло в новый, Коммунистический уезд.
По переписи 1926-го года, Хлебниково имело 488 домов, и в них жило 1799 человек. На территории села находились волостной исполнительный комитет и прядильно-ткацкая фабрика, ветеринарный пункт и школа.
В 1931 году на Хлебниковской шерстопрядильной ткацкой фабрике, которая выпускала шерстяные, полушерстяные и суровые ткани, трудятся 366 человек, а на шерстопрядильной фабрике «Пролетарская отрада», расположенной в восьми километрах от железной дороги, - 615 человек.
В 1954 году по железной дороге от Москвы до Лобни начали ездить электропоезда - электрички, и паровозный дым уже не мешал отрешённо или сонно любоваться окрестными пейзажами из окна первого или второго вагона.
В 20-е годы 20-го века в деревне Хлебниково не было церкви, стояла только скромная часовня, построенная в 1874 году архитектором Д.А. Гущиным, где отпевали покойников, а верующие ходили на церковные службы в село Троицкое, преодолевая реку по деревянному мосту. Тогда ещё стоял между бревенчатыми избами, окружёнными густыми зарослями шиповника, сирени и ирги, и смотрел своими пятью окнами на серую булыжную Дмитровскую дорогу добротный пятистенный дом непьющего и некурящего Павла Ивановича Пешехонова, прадеда вашего покорного слуги.
Попутная информация для размышления: в США нынче курят менее одной трети населения, у нас - больше 70 процентов.
Мой прадед был хозяином местного постоялого двора. Купцы, ремесленники и кустари, которые везли свои товары в Москву из отдалённых деревень и сёл и из города Дмитрова, пересекали Клязьму по мосту, спроектированному А.С. Федотовым, распрягали усталых лошадей, закусывали, обедали, пили пиво и чай, и ночевали в этом надёжном и гостеприимном доме, покрытом железными листами.
После известных постановлений, указов и статей товарища Иосифа Виссарионовича Сталина (1879-1953), в 1930 году моего прадеда записали в опасные кулаки, раскулачили, выселили, и в его доме разместили правление недавно образованного колхоза «Красная нива».
Сталин и продолжал, и развивал дело Владимира Ильича Ленина, «титана научной мысли, подлинно народного вождя и пламенного революционера», который однажды дал, например, такое указание: «Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев».
В 30-е годы, когда заключённые начали копать запланированный канал Москва-Волга, в 1947 году к 800-летию столицы названный каналом имени Москвы, прадедовский пятистенок перевезли на Красную Горку, в новорождённую деревню.
В июле 1931-го года Центральный Комитет ВКП (б), Всесоюзной коммунистической партии (большевиков), решил «исправить ошибку природы, лишившей Москву мощной водной артерии». И в начале осени 1932-го года первая лопата грунта была вынута из русла будущего канала. Поначалу использовали самую примитивную технику – носилки, тачки, конные грабарки, потому что экскаваторы появились только через полтора года.
Русло рукотворной реки шириной 85 метров и глубиной 5, 5 метра лишь на протяжении двадцати километров шло по естественному углублению. Остальные 108 километров были проложены в искусственных насыпях и выемках, ради чего немалые участки Савёловской железной дороги и Дмитровского шоссе пришлось перенести. На территории нынешнего Долгопрудного была сделана выемка глубиной двадцать три, шириной сорок шесть метров и протяжённостью шесть километров.
Слово «заключённый» заменили на другое, более благородное. И к 1935 году более 192 тысяч «каналармейцев», которые были социально опасными и социально вредными элементами, рецидивистами и контрреволюционерами Дмитровского исправительно-трудового лагеря, работали на канальной трассе, доверяя или не доверяя плакатному слову: «От жаркой работы тает твой срок!»
Начальник Дмитлага, одного из островов угрюмого и трагичного «архипелага ГУЛАГ» (Главного управления лагерей), по выражению Александра Солженицына, майор Госбезопасности Семён Фирин настойчиво поощрял музыкантов, художников и «работников пера и бумаги», оказавшихся среди лагерного контингента. С его благословения выходила газета «Перековка», женская газета «Каналармейка» и газета для рецидивистов, осуждённых по статье 35, «Перековка тридцатипятника». При личном участии Максима Горького (1868–1936) издавались ежемесячный художественный журнал «На штурм трассы!» и книги серии «Библиотека «Перековки». Более 6 000 добровольных и подневольных корреспондентов рыли землю, перековывались и писали заметки, стихи, рассказы и даже фельетоны.
И руководители, и рядовые чекисты, и ядро заключённых рабочих и специалистов перешли на строительство канала Москва-Волга со стройки Беломоро-Балтийского канала. Там за два года непосильного труда погибли четверть миллиона человек. В известной работе «Архипелаг Гулаг» А.И. Солженицын заметил, что на откосах Беломорканала надо бы «выложить шесть фамилий – главных подручных у Сталина и Ягоды, главных надсмотрщиков Беломора, шестерых наёмных убийц, записав за каждым тысяч по сорок жизней: Семён Фирин – Матвей Берман – Нафталий Френкель – Лазарь Коган – Яков Раппопорт – Сергей Жук. Да приписать сюда, пожалуй, начальника ВОХРы БелБалтЛага Бродского, да куратора канала от ВЦИК – Сольца». Те же имена можно было бы выложить и на откосах канала имени Москвы, только вместо Бродского вписать Орловского да Никиту Хрущёва, который как глава Московской городской и областной парторганизации курировал эту стройку. И не забыть Зиновия Кацнельсона, сменившего Фирина.
В конце великой стройки Семёна Фирина арестовали «за участие в антисоветском заговоре» и приговорили к высшей мере наказания. Из 250 тысяч заключённых, которые строили канал, 100 тысяч погибли: 10 тысяч были расстреляны, другие умерли от рабского, надрывного труда. Основную массу рабов составляли не уголовники, а раскулаченные и священнослужители. «За ударную работу» более 55 тысяч заключённых досрочно освободили.
«Я вспоминаю рассказы матери, - пишет Юрий Баранов, - и её старых товарищей, с которыми она работала на великой и трагической стройке, о том, что не всегда трупы возили на «полигон» (слово «кладбище в применении к зекам не употреблялось), а бросали в бетон при заливке шлюзов и причальных стенок».
«А по бокам-то всё косточки русские», - написал Николай Алексеевич Некрасов (1821–1878) о великой стройке 19-го века, о железной дороге Москва – Петербург. То же самое можно сказать и о великой стройке 20-го века, о канале Москва – Волга.
1-го мая 1937-го года из города Горького (Нижний Новгород) по крупнейшему в мире речному каналу прошли катера и теплоходы, первый из которых назывался «Иосиф Сталин». Регулярное движение судов открыли 15-го июля.
За 4 года и 8 месяцев были построены 11 шлюзов, 5 насосных станций, поднимающих воду на высоту 38 метров, и множество мостов и плотин. Возникли искусственные озера-водохранилища: Иваньковское, Икшинское, Пестовское, Учинское, Пяловское, Пироговское, Химкинское и Клязьминское, зеркальная площадь которого равна 15, 2 квадратных километра.
Разрешилась острая проблема водоснабжения жителей и промышленности Москвы, которая стала портом пяти морей – Белого, Балтийского, Каспийского, Азовского и Чёрного.
До сего дня каждую секунду Москва-река получает 30, а Яуза – 5 кубометров волжской воды.
Кроме того, грандиозное гидротехническое сооружение является военно-стратегическим объектом. Самая большая, Химкинская плотина оборудована аварийным водостоком. И, если понадобится, за две недели вода из водохранилища площадью 3, 5 квадратных километра по четырехметровой трубе сольётся в Москву-реку. А под руслом канала устроены секретные тоннели для быстрой и незаметной переброски военных подразделений.
Известный скульптор Меркулов создал уникальные гигантские, 15-метровые гранитные изваяния Ленина и Сталина, которые весили по 540 тонн и украшали начало канала со стороны Волги. Когда развернулась кампания по борьбе с культом личности, Иосифа Виссарионовича взорвали и раздробили, чтобы от него на постаменте не осталось ни единого следа.
В рассказе «Островок надежды» долгопрудненский прозаик Иван Подсвиров рассказывает о местах, которые известны жителям нашего города. «Этот островок находился вблизи столицы. С одной стороны его обтекал канал, с другой к нему прилегало искусственное озеро с причалами, песчаным пляжем, местами для купанья на обоих берегах. Под геометрической конструкцией железнодорожного моста тоже плескалась вода, образующая дальше подобие гавани с яхт-клубом и многочисленными лодками. К озеру подступал неприметный городок Долгопрудный с остатками старинного липового парка и сиротливой церквушкой, в которой безбожники разместили типографию.
В ту пору островок находился под опекой министерства речного флота и снабжался по столичным меркам. Он состоял из четырёх улиц с характерными названиями: Речная, Флотская, Якорная и Корабельная. Многие дома, в основном, от двух до шести этажей, имели на стенах орнаменты в виде якорей, канатов и цепей и располагались таким образом, что одна улица переходила в другую. Нередко гости в поисках нужного адреса изумлялись: «Где же начинается Якорная?!» – «А у неё нет ни начала, ни конца», - отвечали довольные жители. Приезжие называли номер, и выходило, что они кружили вокруг да около дома и попадали то на Флотскую, то на Речную, тогда как он принадлежал именно Якорной улице. Видимо, устроители потайного посёлка-шкатулки намеренно внесли путаницу, чтобы вызывать у гостей представление о необъятности, некой загадочности островка.
Несмотря на невеликие размеры, он содержал на своей территории три или четыре высотных дома; в них, а также в домах поменьше располагались всевозможные службы, как-то: почтовое отделение связи, сберкасса, взрослая и детская поликлиники, столовая, баня, дворец культуры и спорта, магазины и парикмахерская, аптека и даже неизвестного назначения анонимный врачебный кабинет. По всему островку были раскиданы палатки с мороженым и прохладительными напитками, киноконцертные, танцевальные и волейбольные площадки. И кроме всего прочего, возле парка, у озёрного берега, находилось футбольное поле. Погонял мяч и прямо с дощатого настила ныряй в воду с головой!..
В общем, всё было к услугам речников и работников местного судоремонтного завода. Образцовая обитель, райский уголок… Отсюда в Москву и обратно курсировали спецавтобусы и речные трамваи. В жаркие дни чистый пляж сплошь покрывался телами отдыхающих, над рекою и над озером звучала музыка, и по тенистым аллеям фланировали важные персоны. Имена их не принято было произносить вслух…».
Топонимическое определение «красная» не связано с алой кровью, пропитавшей государственные флаги, а традиционно указывает на красоту определяемого объекта потому, что в древнерусском языке прилагательное «красная» значило «красивая» – красная девица, красная площадь. Бывшие хлебниковские жители называли Красную Горку Собачьей Горкой. И почти до самого конца 20-го столетия окна прадедовского дома, построенного в 19 веке, терпеливо и неотрывно глядели на печальные и весёлые лица идущих мимо женщин, мужчин и детей, и на проезжающие грузные самосвалы, переполненные автобусы и быстрые «мерседесы».
Томас Карлейль, английский философ и историк 19-го века, скорее всего, дошёл до верного умозаключения: «Все революции задумываются идеалистами, осуществляются фанатиками, а их плодами пользуются негодяи». Хотя, по мнению немецкого мыслителя Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, «невинного страдания не бывает».
Ничего не поделаешь: разные головы - разные мысли.
Когда беседуют не прожжённые математики и не о непреложных математических результатах, а здоровые или в меру больные люди – о жизненных явлениях или произведениях искусства, то они обмениваются мнениями, и не имеет никакого значения, прав я или мой собеседник, или не прав, согласен я с ним или он со мной, или не согласен, и никакого спора между нами и между ними не возникает и возникнуть не может, как не может возникнуть никакого спора между красным, оранжевым, зелёным и другими цветами и тонами воздушной радуги, которые просто выявляют себя, являют себя миру и не способны существовать как-то по-иному.
В 19-й статье «Всеобщей декларации прав человека», принятой Генеральной Ассамблеей Организации Объединённых Наций 10-го декабря 1948-го года, говорится: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ».
А в остросюжетной пьесе Сергея Есенина, написанной в 1922-1923 годах и названной достаточно определённо «Страна негодяев», образованный анархист и романтичный грабитель говорит об одной из причин очередной российской смуты:
Ваше равенство - обман и ложь.
Гамлет восстал против лжи,
В которой варился королевский двор.
Но если б теперь он жил,
То был бы бандит и вор.
В 1901 году на земле, которая принадлежала Сергею Дмитриевичу Шереметеву, на одноколейной железнодорожной ветке Москва-Савёлово открыли станцию, названную по фамилии землевладельца - Шереметьевская. Откуда появился мягкий знак? Оказывается, во второй половине 19-го века при массовом офамиливании многочисленные крепостные крестьяне Шереметевых записались Шереметьевыми.
Во время строительства канала, соединившего Москву и Волгу, жителей Хлебникова с берегов реки Клязьмы переселяли в окружные места, в частности, в лесные шереметьевские дебри, где прорубали длинные просеки. Поначалу за вековыми дубами, соснами и елями не было видно соседского окна. Мой дед, Иван Павлович Пешехонов (1894-1944), во время первой мировой войны вместе с друзьями бежал из немецкого плена и, когда их разыскивали с натренированными овчарками, скрывался под водой в низинной канаве, заросшей тростником и осокой, дыша через растительную стебельную дудочку. Его хлебниковскую избу, покрытую красной и серой черепицей, разобрали 22-го июля 1934-го года, перевезли и к первому октября собрали в густом осеннем лесу. Но ненастной ночью нарядные черепичные плитки украли, и детство провёл я в доме, который от дождя и снега защищала сосновая дранка - тонкие и узкие дощечки, менее полуметра длиной, прибитые на крыше внахлёст. До сего дня, проходя по Пушкинской улице, я гляжу на террасные разноцветные, радостные, малиновые, зелёные, синие и жёлтые стекла и на старинные окна, украшенные узорными наличниками, и, кажется, вижу, как моя бабушка Мария Андреевна Пешехонова (1900-1985), урождённая Молчанова, качает моего отца в люльке, подвешенной к потолочной балке-матице, и как я забираюсь на тёплую русскую печку, чтобы погреться после прогулки по заснеженной и завьюженной дороге.
«Чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости, как не воспоминаниями?» - полушутя признавался своему другу двадцатидвухлетний Александр Сергеевич Пушкин.
Ну, а годом основания Долгопрудного нужно считать не год возведения дирижаблестроительной верфи и не год получения рабочим посёлком заслуженного статуса города, а год первого упоминания самого древнего населённого пункта, ныне расположенного на городской территории. По сообщению кандидата исторических наук Ю.А. Князева, в 15 веке село Хлебниково принадлежало Якову Константиновичу Козодавлю, который упоминается в документе 1498-го года. Это и есть год основания нашего города.
И сегодня шереметьевская земля не бедна талантами.
В микрорайоне Шереметьевский живут заслуженный артист Российской Федерации Валентин Голубенко, известный по кинолентам «Серая мышь», «Десять лет без права переписки», «Устрицы из Лозанны» и «Next-3»; и члены Международной федерации художников Ирина и Екатерина Большаковы, чьи произведения находятся в коллекции Государственной Третьяковской галереи и в частных коллекциях Италии, Германии, Франции и США.
Мы помним артиста Анатолия Быстрова (1938–2003), которого любители кино знают по художественным фильмам «Праздник Нептуна» и «Свояки»; композитора и члена Союза писателей России Валерия Лозового (1937-2007), песни которого в разные годы исполняли вокально-инструментальные ансамбли и группы «Синяя птица», «Коробейники», «Русский девичник» и популярные певцы и певицы Иосиф Кобзон, Алла Пугачева, Николай Соловьев, Валентина Толкунова, Екатерина Шаврина и Вика Цыганова; и заслуженного художника России, виртуоза линогравюры и автора замечательного альбома «Москва православная» Николая Благоволина (1941–2003).
Я прошу композитора Валерия Ивановича Лозового: «Расскажите, пожалуйста, когда Вы написали свою первую песню».
- После окончания Московского инженерно-физического института я, новоиспечённый инженер-электрик по вычислительным машинам, начал работу в подмосковном военном городке, называвшимся мирно, безмятежно и возвышенно: Восход. Но я в рабочее время не видел никаких умилительных восходов или закатов, потому что, исполняя обязанности помощника дежурного смены, спускался на сутки под землю, где располагался другой, скрытный и тайный, город особого стратегического назначения, который освещали не яркое солнце и не бледная луна, а всевозможные казённые лампочки и светильники. Перед каждой трудовой вахтой суровый начальник смены деловито, торжественно и привычно напутствовал нас неизменными приказными словами: «В интересах защиты нашей Родины, Союза Советских Социалистических Республик к боевому дежурству приступить!» И я покорно погружался в нашу нехмурую преисподнюю вослед за уверенным лейтенантом, будто за аккуратным и подтянутым Данте с остановленными изломанными молниями на войсковых петлицах.
Вскоре по прибытии, в воинской части я обнаружил заброшенные, но действующие рояль, ударник и контрабас. И мы с ребятами разудало и скорбно заиграли и запели в Доме офицеров и в окружных деревнях - на свадьбах, на днях рождения, на именинах и на похоронах. Не пропали даром годы учёбы в музыкальной школе города Ровно, где я был, чего греха таить, не особенно прилежным учеником. Да и время было послевоенное, голодное и бедное. Мой одноклассник и летом и зимой ходил босиком и, что удивительно, никогда не простужался! Так вот, ни замысловатые переливчатые гаммы, ни бемольные и мажорные аккорды поначалу почему-то не соблазняли меня. Выходя на морозную улицу, я в огромном футляре из-под немецкого аккордеона, купленного отцом на нашем рынке, довольно часто нёс не загадочную хроматическую гармонику с чёрно-белой клавиатурой фортепьянного типа, а простой и надёжный спортивный инвентарь - мои любимые, остро наточенные коньки, и появлялся не в тёплой и мелодичной классной комнате, а на ветреном и задорном городском катке.
Но вернёмся к нашей теме. В том возрасте, когда растревоженные и кем-то призываемые былинные богатыри обычно покидают облюбованные печи, я сложил и наиграл моим товарищам незамысловатую песню на жалостливые слова Михаила Лермонтова, тоже, кстати, военного человека, смелого корнета лейб-гвардии гусарского полка. И старший лейтенант Анатолий Евстафьев, которому я непосредственно подчинялся, спел выразительно, протяжно и душевно: «Ночевала тучка золотая на груди утёса-великана...». И наши офицеры неожиданно и глубоко задумались и сидели, словно не за столиками уютного кафе, а где-то на камнях мёртвой пустыни, где более века тому назад безысходно плакал одинокий и никем не понятый лермонтовский утёс.
А профессиональные исполнители впервые спели мои песни после того, как я однажды по телефону, который дал мне тогдашний директор Москонцерта Константин Тимофеевич Кравченко, позвонил заслуженной артистке Удмуртской АССР, певице Маргарите Суворовой. Ей понравились мои мелодии, и в начале 70-х она записала на гибкой виниловой пластинке две мои песни: «Бесприданницу» на слова Алексея Маркова и «Кто сказал?» на слова Александра Мерсова. Тогда же вышла первая пластинка-гигант Екатерины Шавриной, которая также спела мою песню «Тебе, любимому» на слова Владимира Котова.
- Ваш друг, московский писатель Сергей Алиханов написал повесть «Клубничное время» и сделал Вас её главным героем. Значит, Виссарион Мохов, известный бильярдист, картёжник, автор популярных песен и президент неправительственного фонда по космическим контактам и гуманитарным измерениям - это Вы?
- Да, этот литературный герой весьма похож на меня. Кроме официального высшего учебного заведения я ещё окончил и неофициальную академию - так заядлые бильярдисты называют любимую ими бильярдную. И мне было присвоено не звание, а кличка, что довольно почётно, как утверждается в повести моего друга: «А если проявишь характер, то, может быть, повезёт, и дадут тебе кликуху, как Клубнике, а это значит, что закончил ты академию и остался в ней навсегда». Да, Алиханов ничего не выдумал. Его беллетристика вполне вписывается, или вливается, в русло русской натуральной школы, точнее, в жанр физиологического очерка, у истоков которого стояли Григорович, Даль и Тургенев.
А Клубникой меня нарекли потому, что на чей-то вопрос, почему я такой румяный и свежий, я шутливо ответил: «Потому что с утра лакомился клубникой на моём шереметьевском огороде!».
Ну, а современный режиссер Александр Клименко по мотивам алихановской повести поставил интересный многосерийный фильм «Игры в подкидного». Весной 2001-го года в течение трёх недель этот сериал демонстрировался на телеканале Ren-TV.
Таким образом, я оказался, кроме всего прочего, и реальным прототипом главного героя телевизионного сериала. На голубом экране роль энергичного, ироничного, напористого и азартного, противоречивого индивида, интеллектуала, игрока, авантюриста и дельца по кличке Земляника исполнил замечательный актёр Виктор Проскурин.
- А как, по-вашему, уживаются возвышенные душевные движения и жизненная повседневная проза, теоретические раскладки и действительные житейские обстоятельства? Позволю себе переиначить пушкинскую формулу: «Не продается вдохновенье, но можно музыку продать». Согласны Вы с этим заявлением?
- Недавно за одну ночь у меня родились несколько мелодий. Я думаю, что без основательной космической, божественной,вдохновенной, энергетической подзарядки такое невозможно. И, конечно, я хотел бы, чтобы соблюдались элементарные авторские права, чтобы мне платили за конечный результат, за мои произведения, которые звучат на концертах, по радио и телевидению.
Я считаю, что в каждое стихотворение его создатель заложил неповторимую мелодическую тему. Моё дело - вызволить музыкальный дух из языкового плена, как джинна из бутылки. Тогда стихотворение является в том виде, в каком оно звучало изначально, ибо лирические стихотворения не выговариваются, а выпеваются. И, кроме того, озвученное стихотворение - песню - можно не только слышать, но и видеть - на сценической площадке или на экране телевизора в форме видеоклипа.
- В повести «Клубничное время» есть, можно сказать, ваш парадный портрет: «Нет? Это был уже не Клубника, а сам Виссарион Мохов в тускло сияющих кожаных туфлях, в облегающем уверенную фигуру сером шерстяном костюме в мелкую звёздочку, в шёлковой сорочке в полоску и в шёлковом же галстуке, завязанном одним узлом и с надписью «Кристиан Диор». Что Вы скажете? «Вылитый я»? Или же скромно заметите, как А.С. Пушкин: «Но это зеркало мне льстит»?
-Врать не буду, это тоже я. А сейчас, как видите, я сижу дома в неброской байковой рубашке, никуда не выхожу, болею, и меня навещают лишь московские друзья, которые привозят разные продукты. И можете не сомневаться, что чёрный «Красный Октябрь», который вы видите перед собой и на котором разбросаны, в творческом беспорядке мои книги, кассеты и курительные трубки, - тот самый «прямострунный рояль, который, чтобы спеться перед поездкой на БАМ, они купили с Клубникой за двести рублей на старой Преображенской мебельной барахолке». Неодушевлённые предметы проще и определённее, чем загадочные представители рода человеческого. И писатели обычно не изменяют их размеры и конфигурации, как изменяют порой внешний вид и душевные свойства живого прототипа.
- Валерий Иванович, а Вы меняли когда-нибудь образ жизни резко и бесповоротно?
- С 1970-го года работал я в лаборатории вычислительных машин на Садовом кольце в Научно-исследовательском институте органических полупродуктов и красителей (НИИОПиК), имея в наличии, правда, лишь одну большую-пребольшую вычислительную машину третьего поколения, родную прабабушку нынешнего компактного компьютера, расфасованную по шкафам и занимавшую несколько нетесных залов. Но притягательное и властное искусство в лице ведущего солиста Музыкального академического театра имени К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко вкупе с моей деятельной и авантюрной натурой подвигли меня на неожиданный и решительный побег из размеренного и планового естественно-научного мира. Да, я действительно убежал - безоглядно, не получив очередного оклада и даже не взяв из отдела кадров мою трудовую книжку!
В 1976 году я, уже не инженер и не электрик, а заведующий художественно-постановочной частью только что созданной творческой группы «Росконцерта», начал разъезжать по стране. Гастроли, гастроли, гастроли... Мы работали увлечённо, с огоньком и не жалея себя, давали по два-три концерта ежедневно. Неординарного и обаятельного Николая Соловьева, лауреата международных конкурсов, восторженно принимала разборчивая публика Ростова, Саратова, Вильнюса, Волгограда, Пензы... К сожалению, сегодня я ничего не знаю о дальнейшей судьбе этого талантливого певца, пролетевшего в те годы по эстрадному небосклону, словно ослепительная комета. На память о нём у меня на стене висит его фотография, сделанная в 1970 году после песенного фестиваля в польском городе Сопоте.
Мои песни исполняли Алла Пугачева, Вахтанг Кикабидзе, Иосиф Кобзон, Валентина Толкунова... Один из дисков вокально-инструментального ансамбля «Коробейники» полностью составлен из песен, написанных мной. Первая пластинка-гигант популярной «Синей птицы» названа строкой песни, которую мы написали с адыгейским поэтом Исхаком Машбашем: «От сердца к сердцу».
А вот на пороге 21-го века нашим милым и сострадательным певицам особенно пришлась по душе трагическая песня, написанная мной на слова Александра Сергеевича Пушкина - о лежащем «под ракитой» убитом во время соколиной охоты русском богатыре и коварной «хозяйке молодой», знающей, кем он «убит и отчего», и ждущей с нетерпением «милого», то есть убийцу своего мужа. В 1999 году эту жестокую балладу включила в дебютный альбом «Ой, Купала» женская вокальная группа «Русский девичник», а в прошлом году Екатерина Шаврина и Вика Цыганова спели её соответственно на российском телевизионном канале и на радио «Шансон».
Но многие мои песни до сего дня ждут своих исполнителей - на стихотворения Гёте, Беранже, Жуковского, Давыдова, Фета, Волошина, Есенина, Гумилёва, Рубцова, Тряпкина...
Я сотрудничаю и с моими земляками, долгопрудненскими авторами: написал несколько мелодий на слова своеобразного поэта Владимира Богатырёва, Лидии Паламарчук, а также на тексты Али Егоровой и Нины Шевцовой.
В 1998 году я зарегистрировал «Фонд В.И. Лозового», созданный для того, чтобы всесторонне содействовать творческому развитию молодых российских композиторов и поэтов-песенников. Не зря же не без юмора, с известной долей преувеличения, но всё-таки психологически верно подмечено в алихановской повести: «Если далеко за полночь раздаётся телефонный звонок - это Клубника звонит. Что ему надо? А ничего. Просто обзванивает он партнеров своих, чтобы и перед сном им жизнь мёдом не казалась».
Я и сам написал немало стихотворений, становившихся песнями, которые довольно часто привлекали эстрадных исполнителей в 70-е годы 20-го века. Эти песни входили в репертуар Николая Соловьева, звучали на пластинке-гиганте уже упоминавшейся «Синей птицы», а также со сцен концертных залов и домов культуры. Десять лет я являлся членом профессионального комитета литераторов Советского Союза при издательстве «Советский писатель». И вот весной, в начале 21-го столетия меня приняли в Союз писателей России и выдали мне писательское удостоверение, подписанное Сергеем Михалковым.
Я думаю, что в человеке звучат разные голоса самых разных людей. Можно вспомнить высказывание Гайдна о Бетховене: «Вы производите на меня впечатление человека, у которого множество голов, множество сердец, множество душ». И всё-таки я полагаю, что моё основное жизненное предназначение - находить и улавливать затаённые и скрытые повсюду звуковые волны и радовать ими окружающих.
Перечитав песенного Томаса Мура и однотомник английской поэзии 20-го века, изданный в Великобритании, я написал песню на английском языке по просьбе композитора Валерия Лозового - на его мелодию. Подозрительный Валера подбивал меня на взятие американского посольства, чтобы я добыл чистокровного англоязычного индивида, который бы оценил мои строки. Я не решился на предложенную авантюру потому, что, когда я трезвый, я напоминаю ещё покудова не пойманного Басаева.
Мне помогла Лена Панкратова. Она с очаровательным оксфордским акцентом, на безукоризненном русском окликнула на Новомытищинском проспекте двух безобидно фланирующих африканцев, по виду рядовых нигерийских террористов: «Ребята! Подойдите сюда. Вы английский знаете?» Ребята замерли и на всякий случай взвели курки. Таким образом я получил лестный автограф: «This song is OK!» Что по-нашему означает: «Песня - что надо!»
А знаменитые дачи «Литературной газеты»? Они построены в 1956 году и стали своеобразным шереметьевским Парнасом 20-го века. Под лёгкими оздоровительными соснами бывшего графского леса здесь отдыхали и работали видные поэты, прозаики и критики: Роман Белоусов, Евгений Винокуров, Владимир Войнович, Владимир Корнилов, Зоя Крахмальникова, Феликс Кузнецов, Алла Латынина, Булат Окуджава, Виктор Шкловский.
Я храню единственное слово «пригласить», выведенное рукой Евгения Михайловича Винокурова (1925-1993) на листе бумаги, на котором отпечатано моё давнее корявое стихотворение, не тянущее, пожалуй, и на «троечку с минусом», как выразился бы он одновременно лукаво и по-доброму.
Приглашённый, я лишь однажды слушал известного мэтра и, по моему тогдашнему представлению, живого классика русской литературы в тесной новомирской комнатенке на занятии литературного кружка, организованного при редакции популярного журнала. И только по прошествии нескольких долгих, а, как теперь я вижу, кратких или даже мгновенных лет, я, будучи студентом Литературного института, в качестве молчаливого гостя побывал с осени 1984-го до весны 1986-го года более чем на тридцати винокуровских семинарах, которые традиционно проходили по вторникам на Тверском бульваре в доме 25. Сидя в вагоне пригородной электрички, я трепетно предвкушал новую встречу с авторитетным поэтом и признанным мастером художественного слова и старался записывать без изменений и как можно подробнее обстоятельные винокуровские высказывания и неожиданные краткие реплики. После ознакомления с апологетическими заказными рецензиями, которые предлагали читателям «Литературная газета», журнал «Литературное обозрение» и другие периодические издания, я слушал задорные, насмешливые и оригинальные суждения московского мэтра, радостно и свободно вдыхая возвышенный аналитический воздух, не отравленный ни льстивыми испарениями и ни лживыми ядами.
На очередном занятии незабываемая спортсменка и комсомолка из кинокомедии Леонида Гайдая «Кавказская пленница» (1967), знаменитая актриса Наталья Варлей, недавно принятая на заочное отделение, прочитала свои стихотворения. После живого и критического обсуждения стихотворной подборки Евгений Михайлович заметил, что интересно было бы узнать о повседневной жизни циркового училища, где некогда училась Наталья. Часто бывает, что жизненное богатство не умещается в поэтические ритмы и размеры. Например, Евгению Долматовскому пришлось рассказывать о войне прозой. Ну, а какая биография у Беллы Ахмадулиной? Несколько замужеств и больше ничего. Но как поэт она сложилась. Александр Межиров (1923–2009) никогда не был циркачом, но вернулся с фронта и придумал себе необычную биографию. Он, наверно, сроду не садился на велосипед, а если доверять его рифмованным откровениям, лихо гоняет на мотоцикле по вертикальной стене! Липа, выдумка! Но - поэзия. Сергей Есенин же свои жизненные события перевёл полностью в поэтические строки.
Винокуров указал на некоторые технические недостатки в работе Варлей. «Любовь» - это коварное для поэта слово. Нужно избегать его. Никому неизвестно, что такое любовь. Читатели должны догадываться по тексту, что автор любит кого-то или что-то. Сколько ни повторяй «халва», во рту слаще не станет. «Крови» - «любви» - так уже нельзя рифмовать. Кажутся вроде бы красивыми слова «сердце», «душа», «луна», «золото», «серебро», но в поэтической практике они оказываются шаблонными, заштампованными, некрасивыми. Проще надо говорить.
И Винокуров постучал по столу костяшками пальцев, когда мой сосед, молодой дворник, метущий кленовую листву по асфальту институтского двора, что-то мне прошептал и пододвинул листы со своими стихами.
Евгений Михайлович подвёл итог: первокурсница Наталья Варлей попала в изъезженную колею и взяла не тот велосипед. У неё не хватает литературного опыта, она не знает элементарных вещей. Создаётся впечатление, что она проигнорировала вершинные достижения поэзии 20-го века. Если бы она ходила на занятия какого-нибудь литобъединения, ей бы многое подсказали более искушённые авторы-сочинители.
Из дюжины стихотворений, прочитанных Натальей, Евгений Винокуров обратил внимание на два «неплохих», лишённых беллетристического серпантина. И посоветовал заняться прозой: «Каждый день пишите по половине страницы, чтобы к окончанию института накопить и стихи, и рассказы».
И заговорил о себе: «Мне и в голову не приходило, что я буду заниматься литературой. Дневника я не вёл никогда. Но меня не тянуло и ни к технике, и ни к математике. Я хотел быть военным. И вот теперь я вспоминаю какой-то эпизод из пережитого и прожитого и - записываю, записываю».
Евгений Михайлович неожиданно вспомнил о Евгении Евтушенко и оживился.
«Много чего у него понаписано. Но скучно его читать - ремесленник. Он наловчился писать на любые темы. Потом уже вроде пробилась настоящая поэзия, а теперь, кажется, пошло снова сплошное ремесло. Много слов. А знаете его стихи о многословии?».
Нетерпеливо выслушал нестройные ответы, лукаво посмотрел на студентов и прочитал евтушенковское стихотворение, в котором, видимо, его обрадовали или позабавили такие строки:
И Винокуров нам давно
сказал, что лишнее, оно
необходимо даже.
«А роман Евтушенко «Ягодные места»? Там выведен некий руководитель литературного кружка, который страдает от избыточного веса, регулярно ложится в больницу, худеет, а месяца через два-три снова поправляется. Это - я. Я только эти главки и прочитал, - весело и простодушно объяснил Винокуров. - Весь роман не осилил».
«А его кинофильм «Детский сад»? Название непонятное. Я искал, искал сюжет и не нашёл. И какая-то голая женщина бегает...».
И снова с озорной улыбкой Евгений Михайлович перевёл разговор на себя: «Я вот написал однажды сценарий, по нему сделали фильм «По законам военного времени». Я его смотрел несколько раз. Интересный!»
В конце семинарского занятия Винокуров ответил на вопросы о свободном стихе и восточной поэзии.
«Верлибры должны быть совершенными. Слабые верлибры - уже не стихи. Я их немало перечитал и перевёл: ничего не запоминается. На Западе с потерей рифмы потеряли читателя. Отсутствие рифмы и размера должна компенсировать некая парадоксальная мысль. Вот у одного польского поэта, возможно, шизофреника, я нашёл оригинальную сюрреалистическую вещь, нечто вроде записанного видения, которое не придумаешь. Называется «Раздевание перед сном» - «Я вешаю на один гвоздь моё левое лёгкое, на другой - грудную клетку...».
Многие восторгаются китайской и японской поэзией. Но мне запало в душу только одно японское стихотворение, танка. «Если тебя обидели, подойди к большой реке, сядь на берегу и жди. И трупы твоих недругов обязательно проплывут перед тобой». Остальное же не воспринимается. Мне объяснял мой знакомый, японист, какие ассоциации возникают у японца при чтении хокку и танка. Но у меня некоторые восточные миниатюры вызывают улыбку: поэзия ли это? У нас иная культурная традиция».
Уезжая по радиальной линии метро от Пушкинской площади к Савёловскому вокзалу, я вспоминал и мысленно повторял выстраданное пожелание Евгения Винокурова: «Ищите и находите хорошее и в поэзии, и в жизни».
В феврале 1985-го года студенты творческого семинара Владимира Ивановича Гусева, прозаика и критика, профессора Литературного института, прочитали его отзыв.
«Дорогие друзья, получил Ваши работы.
Общее впечатление благоприятное. Профессионально-литературный уровень семинара в целом высок. Я это ощутил ещё на занятиях, сейчас получил подтверждение. Так что в дальнейшем на наших обсуждениях мы будем исходить из этого. Кто чувствует себя не совсем уверенно, прошу подтянуться.
Напоминаю, что тема наша была - «Стилевые поиски в современной прозе». Давая её, я и не ожидал, что все вы подробно в курсе дел текущей литературы.
С точки зрения «проблематики» работы Ваши, в основном, идут по трём линиям. Есть работы, в которых одна из линий преобладает, в других они так или иначе сочетаются.
Ну, во-первых, о самом понимании стиля. Ясно, что теоретизирования на данную тему не были нашей задачей. Но поскольку далее мы постоянно будем иметь дело с категориями, определяющими художественность, то «что-то» тут требовалось заранее определить для себя: ведь «стиль» - центральная из этих категорий. Наиболее подробен в этой сфере В. Пешехонов. Он бьётся над проблемой общего и индивидуального, традиции и вторичности в литературе. Размышления не лишние. Я опять-таки не говорю, что тут надо прийти к каким-то математическим выводам, я говорю о том, что сама атмосфера мысли на эти темы ныне полезна.
Думая о самом состоянии нынешнего литературного процесса, почти все начинают с констатации крайнего многообразия. «Тезис» верный. Важно не потеряться в этом многообразии, определить для себя его стержни и острия и своё место во всём таком.
Круг привлекаемых имён у каждого автора свой, но есть имена, которые мелькают наиболее часто. Среди них есть очевидные (Ч. Айтматов и др. этого ряда) и неочевидные. Так, с некоторым даже удивлением я обнаружил, что почти все назвали Р. Киреева. Тут есть свои законы и случайности, которые и мне, конечно, не все известны.
Немного о каждом…
Считаю, что потрудились весьма не без пользы.
Всего Вам доброго».
Зимним вечером 1979-го года по отпечатанному на пишущей машинке приглашению-пропуску я впервые прошёл на очередное заседание «Зелёной лампы» в редакцию журнала «Юность» не в неуютной роли настороженного гостя, а как удовлетворённый и полноправный член молодежного литературного кружка. Булат Шалвович Окуджава (1924-1997) говорил неторопливо, откровенно и просто. На некоторые вопросы отвечал «не знаю», что изумило и даже как бы оскорбило экзальтированного высоколобого юношу, который безапелляционно воскликнул: «Ну как же? Вы должны это знать!». И, судя по обескураженным возгласам, не одного меня удивило отсутствие в Булате Шалвовиче заинтересованного взгляда в будущее. Многие начинающие литераторы, диссидентствую-щие кто во что горазд, но с младых ногтей воспитываемые газетной коммунистической пропагандой, смотрели на жизнь довольно своеобразно и широко, как бы через головы сегодняшних недоразвитых индивидов, и спрашивали себя и других: а как это или то художественное произведение отразится на потомках? Окуджава же творил так, как ему нравилось, не думая ни о какой ответственности перед кем бы то ни было, тем более перед гипотетическими грядущими поколениями.
«Я не дворянин, я - плебей, но уважаю потомственное дворянство за то, что оно создало русскую классическую литературу. В истории России меня больше привлекает первая половина 19-го века, в которой жили декабристы - непрофессиональные, добрые, бескорыстные революционеры - и в которой я нахожу немало материала для раздумий.
Да, я - поэт лирический. Однажды написанное я никогда не изменяю и не анализирую. Мне говорили, что не надо исполнять балладу про Лёньку Королёва. Но я всегда делал и делаю то, что мне хочется. Это не всем на роду написано или удаётся. А я пою, когда возникло желание петь, и пишу повести и романы, если потянуло на прозу».
В далеком шестьдесят каком-то году в ученической тетради, в которую записывались популярные подпольные песни, я увидел нелепую незнакомую фамилию и решил, что мой однокашник, не страдавший от изобилия пятерок по русскому языку, наверное, ошибся. Но мне нравилось, как Серега Рогатин, мечтавший о военной карьере и легко опережавший меня по скорости помывки в общественной бане, мысленно маршируя, браво и лихо запевал: «По улице грохочут сапоги! И птицы ошкалелые летят!». Я недоверчиво интересовался, снова имея в виду небрежную ошибку: «Что за ошкалелые?» - «Не знаю. Но так написал Окуджава», - весело объяснял Серёга, примерный троечник, и продолжал басовито и убеждённо: «И женщины глядят из-под ноги! В затылки наши бритые глядят!».
«Владимир Высоцкий - это поэт, открывший свой остров. Но он, по-моему, чрезмерно хлопочет о себе. Подобная самолюбивая суетливость отвращает меня от людей. Я не согласился на запрограммированно громкую публикацию в альманахе «Метрополь», авторы, которого задумали скандально оживить размеренное и регламентированное литературное развитие.
Видимо, ещё не родилось соответствующее определение для поэзии, которая поётся. Я желал бы играть на гитаре лучше, чтобы профессиональные гитаристы, услышав меня, по крайней мере, не приходили в ужас. Но я не думаю о себе как о барде и менестреле, и за двадцать лет освоил только пять гитарных аккордов. Я сначала пишу стихотворение, а уже после, когда-то, появляются мелодические интонации. По мнению друзей и по реакции концертного зала сужу, удались ли мне новые вещи. Из молодых поющих поэтов на меня произвела хорошее впечатление Вероника Долина. Лишь она одна».
И уже не помню когда, в невообразимые и блаженные времена, в моей маленькой комнате шереметьевского дома, пока за оконными стёклами по воле неудержимого осеннего ветра взлетали и опадали возбуждённые и покорные яблоневые ветки, я затаённо гладил обнажённые плечи и медленно скользил - ниже и ниже - по выгнутой позвоночной ложбинке умиротворённой женщины под удивительный гипнотический голос Булата Окуджавы, который волшебно воспроизводила чёрная дефицитная пластинка славного апрелевского завода...
«Из Калуги, где вышла моя первая книжка, я перебрался в Москву. На занятии литературного объединения «Магистраль» мои напечатанные шедевры, к моему великому удивлению, разнесли в пух и прах. После сей критической бури, разгневанный на критиков и на себя, я больше года не брался ни за перо, ни за карандаш. А когда меня обсуждали в суровом Союзе писателей, то пришли к интересному выводу: если говорить о поэтическом мастерстве, я - бедный Пушкин, а если говорить о голосовой одарённости, я - бедный Карузо».
Шли годы. В оживлённой Москве уже продавали «фанту», но верные любители спиртного выстаивали по два часа в очереди за портвейном. А до города Саратова, до родины старосты нашей семинарской группы, очарованного словами «пространство» и «пространственный», ещё не добрались ни «фанта», ни «пепси-кола», зато саратовские мужики без особого труда приобретали дешёвое креплёное вино. Рассказы Варлама Шаламова, передаваемые по Би-Би-Си, глушили и там, и здесь. И весенней порой, после экзамена по диалектическому материализму, на котором не без помощи обязательной шпаргалки была заработана твердая идейная четверка, я направился на встречу с Окуджавой. Пробрался ближе к эстраде через битком набитый конференц-зал Литературного института, но нас, неуёмную студенческую ораву, попросили перейти в большую аудиторию другого корпуса, и я по нерасторопности оказался на последнем ряду. Правда, в тот вечер Булат отказался от предложенной ему гитары, лишь отвечал на вопросы и прочитал новые стихотворения, в которых - на слух и без музыкального сопровождения - я не обнаружил явных примет или признаков высокого поэтического совершенства.
«Я считаю преувеличенным расхожее мнение о моей неслыханной популярности. Скорее всего, дело во временнoй протяженности: я давно пою, с 1956-го года. Во многих письмах, которые я получаю, звучат нескрываемые упреки: мол, некогда Вы были таким-то, а нынче... Разочарованный немец на концерте в Мюнхене посетовал: «Я представлял вас оппозиционером, борцом, а вы поёте о смерти».
Я переболел разными иллюзиями и теперь думаю, что доброта - главное и самое ценное свойство человека».
Александр Сергеевич Пушкин мог бы петь под гитару лирические стихотворения голосом Булата Окуджавы, а Михаил Юрьевич Лермонтов – болезненно хриплым баритоном Высоцкого. Никакого другого, кроме голосового, сходства между названными авторами я не вижу, не слышу и не могу вообразить.
На странице дневника другого поэта, жившего в нашем посёлке, Давида Самойлова (1920–1990), ещё до открытия шумного международного аэровокзала «Шереметьево-2», в 1962 году появляется следующая запись: «В Шереметьеве. Просыпался ночью от счастья. Так тихо, блаженно и свободно».
Когда в 1980 году в одной московской вечерней школе, проводя урок по русской литературе 20-го века, я пел под гитару раннее, 1944-го года, стихотворение Самойлова, который во время Великой Отечественной войны командовал отделением мотострелковой разведроты, мои великовозрастные ученики и ученицы перестали жевать мягкие пирожки и накрашивать наливные губки:
В тот тесный час перед сраженьем
Простуженные голоса
Угрюмым сходством выраженья
Страшны, как мёртвые глаза.
И время не переиначишь.
И утешение одно:
Что ты узнаешь и заплачешь
И что тебе не всё равно.
1983 год. Не сразу, но дозвонился до Кожинова. Времени до назначенного часа было предостаточно, и на встречу в Институт мировой литературы я шёл не спеша, останавливался и рассматривал журнальные обложки каждого газетного киоска. В гулком и прохладном вестибюле Вадим Валерианович напомнил: «Вы исправьте стихотворения, отобранные для коллективного сборника». Я сказал, что уже изменил их, и они, наверно, стали хуже. «Ах, да... Нет, они стали лучше», - успокоил он меня. И подписался под рекомендацией, которую сочинил не курящий и крепкий староста нашей литературной студии, на которого я недавно сложил эпиграмму, возможно, имеющую довольно косвенное отношение к реальной действительности: «Любитель женских ножек и пупков, отчаянный в любви Сергей Зябков».
По радио передали об изменениях Уголовного кодекса. Мне грозит тюремное заключение, если мой паразитический образ жизни продлится более четырёх месяцев. Наверно, нужно устраиваться на работу, которая бы не слишком мешала моему литературному делу.
Передо мной на столе - приглашение на Совещание молодых писателей, которое состоится в Рузском районе Московской области с 21 по 25 февраля 1983-го года. Мне выдали его вчера в горкоме комсомола.
В небольшом зале я сидел, держа в руке книгу Винокурова «Бытие». То читал его стихотворения, то посматривал на лица входящих. И не думал увидеть кого-то знакомого. Но увидел молодого критика Казинцева и надменного, самоуверенного парня, которого помню по кожиновскому семинару и которого называю пломбиром за его выпирающий апломб.
Наконец образовалась очередь. Я достал мой паспорт. «Пешехонов, сорок девятый год рождения», - громко сказал молодой комсомолец, а молодая комсомолка протянула мне незапечатанный конверт, на котором неведомая женская рука вывела мои фамилию, имя и отчество.
Я ходил по вечерним и желтоватым московским улицам и никуда не торопился. На Кирова в уютной столовой взял дешёвый, шестнадцатикопеечный овощной суп и выпил негорячего чая.
«ЛИРИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК. Многие стихотворения из книги Владимира Пешехонова «Подмосковное время», а их там более сорока, мне довелось слушать и читать не раз. Сначала - в исполнении автора на занятии литобъединения, потом они публиковались на страницах газеты. Собранные в рукопись, они ещё раз обсуждались кедринцами. Отдельные стихи из «Подмосковного времени» звучали во время наших выступлений, но больше всего они подходят для обычного чтения - про себя или под настроение в тесном кругу друзей, с которыми можно говорить о самом важном и сокровенном.
Авторская ориентация на окружающую среду, причём не абстрактно, а с конкретными чертами Подмосковья, объясняет, пожалуй, ненадоедливость стихов Владимира Пешехонова. Точно так, например, мы долго можем смотреть на костёр или ручей...
Никаких необычных слов не требуется молодому поэту, чтобы буквально в одной строке уместить целую картину:
«Заросли туманом ели», «Протаял до земли лосиный снежный след»...
Очень важно, что в книге, которую вполне можно назвать лирическим дневником, наряду со стихами о любви, о радости общения с полем и лесом, присутствует и тревога за будущее земли» (Ю. Камышин. «За коммунизм», 12 апреля 1985 года).
В 2003 году рабочие посёлки Шереметьевский, Хлебниково и село Павельцево были присоединены к городу Долгопрудному и образовали микрорайон Шереметьевский.
Ну, а упорные поклонники Бахуса, конечно, заметили, что в самом конце 20-го века на бутылочных этикетках недорогого портвейна долгопрудненского разлива появилось уточняющее патриотическое определение «Шереметьевский» и что на некоторых, зело соблазнительных водочных наклейках неизвестные художники вывели крупно, белым по красному и не менее патриотично: «Долгие пруды».
И вот уже в начале 21-го столетия в России потребление алкоголя на душу населения в два раза превысило норму, установленную Всемирной организацией здравоохранения, а от некачественной и поддельной винно-водочной продукции ежегодно умирают около 40 тысяч человек. И это уже не шутка.
