Невидимое - вечно
Далекое и близкое. В.А. Пешехонов, 2010 г.
Дмитрий Николаевич унаследовал от матери прекрасный музыкальный слух, недурно пел, но более всего занимался хором и капеллой. Он опекал музыкантов и художников. На его средства художник Орест Адамович Кипренский ездил учиться в Италию, а после в Петербурге, в Фонтанном доме получил комнату-мастерскую, где в 1827 году написал замечательный «Портрет А.С. Пушкина», в наши дни находящийся в Государственной Третьяковской галерее.
Человеческие органы восприятия изначально искажают окружающую действительность. И человеческие мысли не отражают объективную реальность и не приближаются к абсолютной истине, а являются раздумьями об образе мира, о второй реальности. И, как ни странно, мы все, поголовно, рождаемся художниками, ибо наши переживания и размышления неизбежно преобразуют дольний мир и создают искажённую, то есть неминуемо художественную картину бытия.
Анна Андреевна Ахматова с осени 1924-го года до марта 1952-го жила во внутреннем садовом флигеле Шереметевского дворца. «Поэму без героя», действие которой происходит в этом известном Фонтанном доме, она предварила эпиграфом «Бог хранит всё», то есть девизом рода Шереметевых. В эпилоге поэмы, рассказывая о времени Ленинградской блокады, поэтесса пишет: «Белая ночь 24 июня 1942 года. Город в развалинах. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поёт соловей».
Ахматова обрела свой неповторимый художественный голос. А прежде, как рабочему классу не дано было осознать себя, выразить различные собственные мысли и переживания, и за него думали и переживали Маркс и Ленин, так и за женщину мыслили и страдали Лев Толстой, перевоплотившийся в Анну Каренину, и Антон Чехов (1860–1904), обернувшийся Ольгой Племянниковой.
Многие поэтические натуры томятся неподдельной, «искренней печалью», но говорят о ней не своими словами, словно «полурусский» Владимир Ленский на могиле Дмитрия Ларина: «Poor Yorick!»
Шереметевское имение Покровское в Рузском уезде Московской губернии положило начало музыкальному образованию семьи Булаховых. Уроженцы Покровского были участниками оркестра и хора, а впоследствии прославились как композиторы и певцы. Наиболее известен Пётр Петрович Булахов (1822-1885), автор популярных песен и романсов, например, на слова Михаила Юрьевича Лермонтова (1814-1841): «Выхожу один я на дорогу» и «Нет, не тебя так пылко я люблю».
В юности Дмитрий Николаевич неоднократно сдавал экзамены Н. М. Карамзину, который на странице своего дневника отметил, что всегда с неизменным удовольствием видит и слушает Дмитрия Шереметева.
Отметим и мы, что фамилию дворянского рода Карамзиных исследователи возводят к имени крещёного татарина Карамирзы: qara - «чёрный», mirza - титул человека знатного происхождения. В обиход русских людей вошло много слов тюркского происхождения, и в 16 - 17 веках на разных территориях Московского государства встречаются самые разные Карамзины - и рядовые помещики, и рядовые крестьяне. Возможно, эта фамилия связана со словом qaramzy - «чернявый».
В молодости Шереметев был поклонником Авдотьи Ильиничны Истоминой (1799-1848), знаменитой петербургской примы-балерины, которой в начальной главе «Евгения Онегина» восторгался Александр Сергеевич Пушкин:
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьёт, то разовьёт
И быстрой ножкой ножку бьёт.
В 1825 году эту главу ещё недописанной пушкинской поэмы, отпечатанную на веленевой, высокосортной и плотной бумаге, столичная книжная лавка продавала за 5 рублей, с которыми и поэты, и артисты, и гвардейцы могли смело наведываться в петербургские рестораны. Поэтому с гастрономической точки зрения интересны подробные дневниковые записи любознательного молодого человека начала 19-го столетия: «1-го июня. Обедал на Васильевском острову, в Кадетской линии, - русских почти здесь не видно, всё иностранцы. Обед дешёвый, два рубля ассигнаций, но пирожного не подают никакого и ни за какие деньги. Странный обычай! В салат кладут мало масла и много уксуса. 5-го. Обед у Леграна, в Большой Морской. Обед хорош; в прошлом году здесь нельзя было обедать два раза сряду, потому что всё было одно и то же. В нынешнем году обед за три рубля здесь прекрасный и разнообразный. Сервизы и все принадлежности - прелесть. Прислуживают исключительно татары, во фраках».
Зимой 1837-го года своеобразный русский поэт Алексей Васильевич Кольцов (1809–1842) писал из родного Воронежа: «Но более всего меня останавливают от занятий литературных дурные обстоятельства нашей коммерции. Дела торговли всё худшают. Скотом прошедший год торговали дурно. Сало продали 11р. 25к. за пуд, говядину обрезную продаём 2р. 50к., и 2р. и 1р. 50к. за пуд. Мука оржаная 3р. 50к. четверть».
Напомню, что старая мера веса, пуд, была равна 16, 38 килограммам, а мера объёма, четверть, - около 210 литрам.
Окружавшие корнета Дмитрия Николаевича гвардейцы и кавалергарды кавалергардского полка, привилегированного полка гвардейской тяжёлой кавалерии, удерживали его от женитьбы. Высокий рост и белый расшитый мундир делали фигуру Шереметева весьма заметной в бальной, весёлой и возбуждённой толпе. Единственный и богатый наследник, завидный, красивый и статный жених, он неожиданно пришёлся по вкусу дочери императора Александра I, который благосклонно смотрел на будущего зятя, но граф «не хотел и слышать о подобной комбинации и решительно уклонился».
Он был необыкновенно вспыльчив и - смешлив. «И когда подмечал что-либо забавное, любил делиться впечатлениями и очень хорошо передавал иной разговор или происшествие, представляя его в лицах. Его добродушию тогда не было предела. Но бывали дни, когда на него находила беспричинная тоска, и грусть одолевала его». («О моем отце графе Дмитрии Николаевиче», С.Д. Шереметев).
Однажды по дороге в Воронеж Дмитрий Николаевич не на шутку занемог, и слух о его смерти достиг Петербурга. В 1835 году А.С. Пушкин написал язвительное стихотворение «На выздоровление Лукулла» (имя римского полководца, славившегося роскошными пирами, отчего пошло выражение «лукулловы пиры»), уничтожающую сатиру, направленную против министра народного просвещения, главы цензурного ведомства и гомосексуалиста С.С. Уварова, который должен был по линии жены получить наследство бездетного Дмитрия Николаевича Шереметева и, уверенный в его неизбежной кончине, при живом хозяине поспешил опечатать его имущество.
А между тем наследник твой,
Как ворон, к мертвечине падкий,
Бледнел и трясся над тобой,
Знобим стяжанья лихорадкой.
Уже скупой его сургуч
Пятнал замки твоей конторы;
И мнил загресть он злата горы
В пыли бумажных куч.
Против того самого Сергея Семёновича Уварова (1786-1855), тоже графа, президента Академии наук, идейного надзирателя, который годом позже, осуждая опубликованные в московском журнале «Телескоп» вызывающе-парадоксальные «философические письма» Петра Яковлевича Чаадаева (1794-1856), писал Николаю I: «Статью эту я считаю настоящим преступлением против народной чести; так же как и преступлением против религиозной, политической и нравственной чести... Благоволите оценить по справедливости ту борьбу, которую я веду, борьбу с людьми и с принципами... Остаюсь в ожидании особых повелений Вашего Величества...». В основу деятельности Уварова легла выдвинутая им и доныне известная идеологическая формула «официальной народности» - «православие, самодержавие, народность». По особому распоряжению царя журнал «Телескоп» закрыли, его редактора Николая Ивановича Надеждина сослали в Усть-Сысольск, а утончённого аристократа, «мудреца, а иногда мечтателя» Петра Чаадаева, которого поэт иронично и небезосновательно сравнил с Евгением Онегиным, одевавшимся по последней моде и перед выходом из дома проводившим, по крайней мере, три часа перед зеркалами, тогдашние власти просто-напросто, не мудрствуя лукаво, объявили безумным и, следовательно, не отвечающим за свои слова.
Пушкин отметил на странице своего дневника: «Уваров большой подлец... Это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен». А в письме к Чаадаеву признался: «Всё, что вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, об идее истинного бога, о древнем, искусстве, о протестантизме, - изумительно по силе, истинности или красноречию. Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с вами».
Позднее Пушкин найдёт оригинальную, принятую и понятую далеко не всеми прошлыми и нынешними историками, неоднозначную словесную формулу: «История принадлежит поэту».
Кстати, фамилия Чаадаева произошла от личного имени Чаадай (Чагатай). Так звали чаадаевского дальнего предка, родившегося где-то между 1183 и 1184 годами, родного сына первого правителя монгольского ханства, легендарного Чингисхана, который однажды высказался о подданных и о себе: «У степных народов, которых я подчинил своей власти, воровство, грабёж и прелюбодеяние составляли заурядное явление. Сын не повиновался отцу, муж не доверял жене, жена не считалась с волей мужа, младший не признавал старшего, богатые не помогали бедным, низшие не оказывали почтения высшим, и всюду господствовали самый необузданный произвол и безграничное своеволие. Я положил всему этому конец и ввёл законность и порядок».
Интересно и то, что монголы подразделяли дезинформацию на обман недруга, который должен воспринимать обстановку критически, и на предательство или обман людей, доверившихся клятве, договору или обычаю гостеприимства. Предателей и гостеубийц они уничтожали беспощадно вместе с родственниками, полагая, что предательские склонности и повадки передаются по наследству.
Точно так же поступал и И.В. Сталин, возможно, подражая великому монгольскому хану.
Обличительное стихотворение Пушкина, благодаря латинской маскировке, прошло цензурные рогатки и было опубликовано.
«Богач младой», Дмитрий Шереметев выздоровел.
Но ты воскрес. Твои друзья,
В ладони хлопая, ликуют;
Рабы, как добрая семья,
Друг друга в радости целуют...
Так жизнь тебе возвращена
Со всею прелестью своею;
Смотри: бесценный дар она;
Умей же пользоваться ею...
Это стихотворение Александра Сергеевича, «подражание латинскому», Дмитрий Николаевич запомнил наизусть.
Его сын, Сергей Дмитриевич, писал об отце: «Его многие не понимали, иные считали его неискренним, но есть глубокая разница между этим понятием и гибкостью уклончивого ума, с которым вполне совместимы, правдивость и искренность убеждений. Убеждениям своим он не изменял никогда».
Вскоре граф женился. Его избранницей стала его дальняя родственница, редкостная красавица и превосходная музыкантша Анна Сергеевна Шереметева. Великий русский поэт Фёдор Иванович Тютчев отзывался о ней восторженно: «Это, право, лучшее из существ; она так безусловно правдива, так искренно приветлива».
Анна Сергеевна, будучи за границей, слушала Фридерика Шопена и даже брала у него уроки музыки. Знаменитый польский композитор посвятил Анне Шереметевой своё сочинение «Листок из альбома».
В доме Шереметевых постоянно звучала музыка. «Видимое — временно, а невидимое - вечно», - это, наверно, сказано и о ней. Здесь певали графы и музыкальные деятели Михаил и Матвей Виельгорские; европейские артисты; играл наведавшийся в Россию венгерский композитор и пианист Ференц Лист.
Анна Сергеевна в 1844 году родила сына, которого назвали Серёжей. Через пять лет она умерла.
По существу, матерью Дмитрию Николаевичу стала Татьяна Васильевна Шлыкова, крепостная артистка, верный друг и наперсница Прасковьи Ковалёвой. Не зря Николай Петрович подарил Татьяне настольные, полуметровой высоты, английские часы в русском футляре красного дерева с надписью на латунной пластинке: «Дар графа Н.П. Шереметева Т. В. Шлыковой». Теперь она доглядывала и за маленьким Серёжей.
В раннем детстве Дмитрий слушал удивляющие рассказы своего дяди о войне 1812-го года, о французах, которые грабили кусковское имение, о Наполеоне, который останавливался в шереметевском доме на Воздвиженке.
Наступил 1825 год. Молодому графу приказали отправиться на Сенатскую площадь - подавлять мятежное восстание. Но среди восставших декабристов были его родственники. И конногвардеец Шереметев, не желая обагрять руки кровью, повернул коня обратно.
Видимо, Макарий Египетский (301-391), один из основателей христианского монашества, не только своему современнику дал уместный и верный аскетический совет: «Бегай от людей и спасёшься».
И в народе говорится: времена шатки, береги шапки.
Это были дни, к которым можно отнести слова историка Василия Осиповича Ключевского: «Как в бурю листья на деревьях повёртываются изнанкой, так смутные времена в народной жизни, ломая фасады, обнаруживают задворки, и при виде их люди, привыкшие замечать лицевую сторону жизни, невольно задумываются и начинают думать, что они доселе видели далеко не всё. Это и есть начало политического размышления».
Дмитрий Николаевич даже носил железное кольцо, такое, какие были у заговорщиков. Но его воспитатель «сердечным словом уберёг» молодого человека от неосторожного и гибельного шага.
Видимо, с того дня Дмитрий избегал и царского благоволения, и царской опалы. Служил он без особой ревности и подчинялся с равнодушием.
В натуре Дмитрия Николаевича причудливо соединялись народность и аристократизм. Его родственница, Елизавета Владимировна Оболенская вспоминала, что на Шереметевых вообще часто находила какая-то тоска, мечтательность и меланхоличность.
Сергей Дмитриевич Шереметев написал: «Отец мой занимал почти всегда одну только комнату. В петербургском нашем доме то была комната верхнего этажа окнами в сад против образной. В ней прожил он несколько десятков лет. Перегородка отделяла его кабинет от уборной. Убранство комнаты было самое простое. На стенах висели литографированные виды Иерусалима и Москвы. Портретов не было никаких, ни на стенах, ни на письменном столе. Исключение составлял только висевший около стола портрет государя Александра II с собственноручной его подписью: «Старому товарищу»... Газет не читал никогда и ни одной не получал. Молился у себя в комнате долго, и тогда никто к нему входить не мог... Выезжал он очень редко, избегая кареты и саней, но ходил ежедневно и много. Брал он всегда с собою деньги для раздачи бедным, заходил в церкви и часовни, и везде все его знали. Ходил он всегда с палкой с белым, круглым костяным набалдашником. Это была любимая его трость, доныне у меня сохранившаяся. Шагал он быстро».
Накануне отмены крепостного права Дмитрий Николаевич имел около 800 тысяч десятин земли и почти 300 тысяч крепостных. Огромные средства тратил он на благотворительность и прославился удивительной щедростью, которая вошла в поговорку: «жить на шереметевский счёт». Деньги текли по конкретным адресам: на Невскую богадельню в Петербурге, на московский Странноприимный дом, на Кусковскую богадельню и школу, на школу певчих в вотчине Алексеевке, на одну из петербургских гимназий, на основанное в Москве женское воспитательное заведение, названное в память о жене «Аннинским». Как неотъемлемую часть обычной жизни христианина граф воспринимал пожертвования на храмы, а, посещая Троице-Сергиеву лавру, по-прежнему угощал местную братию щедрыми обедами.
Византийский богослов и мыслитель Максим Исповедник (ок. 580-662) высказался парадоксально и мудро: «Моё только то, что я отдал».
Дмитрий Николаевич, сын бедной крепостной актрисы, конечно, не мог не думать о положении крестьян. И они с государем, который приезжал говеть и молиться в Останкино, обсуждали эту тему. Потомки рассказывали, что Указ об отмене крепостного права был подписан именно в Останкине. Когда-то в одном из залов останкинского музея стоял небольшой стол, и на нём лежало перо, которым подписывался тот исторический документ.
Николай Васильевич Гоголь (1809-1852) называл русское дворянство цветом нации: «Дворянство наше представляет точно явление необыкновенное. Началось оно не насильственным приходом, в качестве вассалов с войсками... началось оно у нас личными выслугами перед царём, народом и всей землёй, - выслугами, основанными на достоинствах нравственных, а не на силе... Дворянство у нас есть как бы сосуд, в котором заключено это нравственное благородство, долженствующее разноситься по лицу всей земли затем, чтобы подать понятие всем прочим сословиям, почему сословие высшее называется цветом народа».
После реформы 1861-го года освобождённые шереметевские крестьяне настояли на том, чтобы их бывший добрый и умный барин шёл во главе их депутации благодарить Александра II Освободителя (1818-1881), которого через двадцать лет убила бомба фанатичного революционера-террориста.
«Сыгран последний шереметевский спектакль», - так оценил этот поступок один из язвительных современников, не понимая душевного порыва Дмитрия Николаевича.
«Много вещей утратилось... Не осталось ни одной отцовской трубки (сам он не курил никогда, но держал трубки для друзей). Говорят, янтари были особенно хороши». (С.Д. Шереметев).
Кстати говоря, доподлинно известно, что в 1863 году, когда после земельной реформы многие начальники, журналисты и обыватели на разные лады повторяли модные слова «гласность» и «застой», курение на городских улицах было строго запрещено.
Последние годы Шереметев жил одиноко в имении Кусково. Здесь и скончался в одиноком кабинете самый крупный меценат России.
«Крестьяне перенесли его на руках через всю Москву к пути следования в Александро-Невскую лавру, где, согласно завещанию родителя, погребён он рядом с отцом и с графиней Прасковьей Ивановной. Когда он лежал в гробу, черты лица его выпрямились и меня поразило сходство его с матерью!» - вспоминал его сын.
Огромные суммы Шереметевы тратили на благотворительность. Кажется, неправильно и противоречиво, но психологически верно выразился Лука, автор одного из Евангелий Нового Завета и друг апостола Павла: «Блаженнее давать, нежели принимать». Один только Странноприимный дом ежегодно обходился в полмиллиона рублей. Но первый параграф его Устава гласил: «Оказывать помощь бедным и убогим, не спрашивая роду и племени».
