Кириллов М.М. - Воспоминания (Шереметьевский 1947-50 г.)

Михаил Михайлович Кириллов живет в Саратове. Он доктор медицинских наук, профессор, полковник медицинской службы в отставке, профессор Саратовского военно-медицинского института, «Заслуженный врач России». В 1947-50 гг. он учился в Шереметьевской средней школе, о чем сохранил теплые воспоминания. Повесть «После войны» является непосредственным продолжением воспоминаний «Мальчики войны», вышедших в 2009 и 2010 годах.

Отец, я и Саша переехали в поселок Шереметьевский по Савёловской железной дороге, недалеко от Хлебниково. Раз в неделю к нам приезжала мама. Привозила продукты, готовила и стирала. Иногда привозила с собой Вовку. Семью разогнала теснота. Отец стоял на очереди на расширение жилплощади, но скорого решения не обещали. Он снял две комнаты в частном деревянном доме в поселке по ул. Пушкинской у своего довоенного товарища. Отопление было печное. Издалека до нас доносились звуки проходивших поездов. Школа была в 15 минутах от дома. Я пошел в 8 класс, Саша - в 4-ый. Начался новый виток нашей жизни.

Улица Пушкинская протянулась от самого леса до железной дороги. Параллельно ей располагались улицы Пролетарская, Киевская, Станционная и т.д. С обеих сторон улиц были прорыты рвы (кюветы), с мостками к каждому дому. В половодье вода собиралась во рвах, а полотно улиц оставалось сухим. Его ширина позволяла проехать автомашине. Во дворе нашего дома стоял сарай, в нем жила хозяйская коза, которую кормили хлебом прямо из рук. На половине дома хозяев жила их дочка, Галочка Янина, которая только что перешла в 7 класс, - юркая, худенькая девочка с косичками.

…В школе меня встретили хорошо. Усадили на заднюю парту рядом с Женей Кузнецовым, очень спокойным мальчиком. Отсюда можно было видеть всех учеников сразу. Новым оказался смешанный характер комплектования классов - в Москве было иначе. Девочек было больше, чем ребят. А всего 30 учеников. Впереди меня сидела Галя Якимова - приветливая, простая и добрая девочка. В отличие от всех других девчонок, несмотря на веснушки, она выглядела девушкой, хотя, по-моему, и сама этого не сознавала. Впереди от меня сидели Аля Скобелева и Наташа Беляева. Из ребят я сразу запомнил Борю Шеломанова и Юрку Федорова. Большинство ребят были из местного поселка и учились в этой школе с 1-го класса. Но многие из-за войны пропустили 1-2 года.

Классным руководителем была учитель математики и завуч школы Алевтина Алексеевна Житникова - властная, строгая, но почему-то любимая всеми. «Маршал» школьной педагогики. Волосы у нее сзади были схвачены гребнем, а на носу сидели очки. Дети звали ее «старуха», хотя было ей всего 53 года.

Шереметьевская средняя школа была открыта задолго до войны. В ней учились ребята и из Хлебниково, и из Клязьмы, и из Лобни, и даже из Долгопрудного. Тогда еще не было аэропорта Шереметьево, место было тихое. В разное время Шереметьевка относилась административно к разным районам Московской области, в том числе в наше время к Краснополянскому. Недалеко протекал канал «Москва-Волга» и между мостом на Дмитров и железнодорожным мостом у Хлебниково простиралось водохранилище, где стояли корабли и яхты. За поселком располагались лес и кладбище. Хорошо помню большой участок на краю леса, занятый одинаковыми белыми крестами - захоронениями убитых немцев (по- видимому, вывезенных с мест ближайших боев в 1941 году).

В конце сентября нас на один день сняли с уроков и отправили в местный колхоз. Шли пешком километров пять. Дали задание: собрать морковь с целого поля. Собирали в корзины. Баловались, носились, хохотали по пустякам, но задание выполнили. Приехали лошади с повозками, морковь погрузили и вывезли на усадьбу колхоза. И сами, строем и с песнями, отправились туда же. Всем хотелось есть. Нас ждали: в большом зале правления стояли столы. Женщины-колхозницы угостили нас свежим молоком с хлебом. Ограничений не было. А главное - очень благодарили за помощь, в колхозе после войны не хватало людей.

Были и занятия по военной подготовке. В то время их проводил бывший фронтовик с реальным боевым прошлым. В нашем воспитании его уроки-беседы были очень важными, хотя до некоторых ребят именно эта их ценность доходила не сразу. Занятия по физкультуре и по военной подготовке проводили в школьном дворе, так как спортзала не было. Среди прочих были и занятия по бросанию гранат. Оказалось, что это было непростое дело, и одной только силы здесь было недостаточно. Дальше и точнее всех гранатометание получалось у Юрки Федорова. А у меня - на троечку. Среди педагогов школы только двое были мужчинами: директор и военрук.

Осенью всем ученикам делали уколы. Многие боялись. Помню, я даже стихотворение написал «На уколы становись! », призывающее уколов не бояться и «дружно уколоться». Это стихотворение висело на доске объявлений, все читали, и я стал знаменитостью. Это была первая публикация в моей жизни.

Учительницей литературы была очень грамотная, но тихая женщина. Звали ее Римма Сергеевна. Она все время мерзла и ходила в пуховом платке.

Проходили Фонвизина. Ставили «Недоросль». Спектакль имел успех. На него по моему приглашению пришли Саша и даже Люся, приехавшая к нам из Москвы. Они сидели в зале. После спектакля Люсю заметила строгая Алевтина Алексеевна и как «чужую и маленькую» заставила одеться и выпроводила ее из школы, хотя та и пыталась объяснить, что она - «сестра артиста». Так и стояла Люся возле школы, обняв березку, освещенная светом из школьных окон. Плакала от обиды. Такой мы ее и нашли, когда стали искать. А позже все вместе добирались по темным улицам от школы до нашего дома на Пушкинской улице. Но слава согревала нас.

В конце 1947г. я вступил в комсомол. Райком находился на станции Долгопрудная. В это же время я возглавил пионерскую дружину в нашей школе. У меня на рукаве были три красные полоски, и я по-прежнему носил красный галстук. Что мы делали? Ходили классами в ближний колхоз на Клязьму убирать овощи, помогали старикам, инвалидам и раненым фронтовикам в поселке, сажали деревья возле школы, помогали в библиотеке, ездили классами в Москву - в театры. И, конечно, проводили пионерские линейки и сборы. Народ был шумный, но дружный. Школа занимала громадное место в нашей детской жизни. Болтания на улицах практически не было. Грустно, что одеты мы были очень бедно и сытыми были не всегда, но разве это было главным?

Я и другие ребята из школы были делегатами 1-го Московского областного съезда пионеров, который проходил в Большом театре. Все места в зале были заняты. Мы сидели где-то в ложах, но видно и слышно было очень хорошо. Руководил съездом старый большевик Подвойский, один из руководителей Великой Октябрьской социалистической революции в Петрограде, работавший с Лениным в Смольном. После съезда был концерт. Но нашей делегации пришлось уйти пораньше, так как до Шереметьевки нужно было добираться поездом.

В школе был кабинет директора. Звали директора Павел Иванович Букринский. На лацкане пиджака у него был привинчен орден Красной Звезды. Мы знали, что он фронтовик. Забот у него было много: ремонт крыши, отопление, туалеты и учебный процесс. Рядом на первом этаже одну из комнат занимала учительская. Была и библиотека.

В углу здания была небольшая коморка, где жила старенькая уборщица - баба Нюша. Было известно, что она прожила в школе всю войну. Фронт проходил недалеко от Шереметьевки, и школа пострадала. У бабы Нюши не было семьи. После войны она получила пенсию. Школа выделила ей эту комнатку с одним окном для пожизненного пользования. Ребята ее очень любили, заходили к ней, угощались чаем или спасались от завуча в трудную минуту. В общем, это был наш человек.

Постепенно определился круг моих симпатий. Из ребят это были Юрка Колотушкин и Боря Шеломанов, Юрка Федоров и Саша Пушкин. Юрка был общий любимец, озорной заводила. Боря, напротив, был вдумчивым и спокойным, несколько медлительным мальчиком. Мы с ним вечерами вместе возвращались домой: его улица была на одну ближе к школе. О многом говорили. Возникали общие оценки. Он хорошо слушал. Нам вместе было интересно. Юрка Федоров был хороший товарищ, хотя грубоват. Наташу Беляеву, увлекавшуюся биологией, необыкновенно открытую и бесхитростную девочку, он почему-то называл «лярва». Это напоминало мне похожее ругательное слово. Только спустя годы я узнал, что «лярва» - это личинка. Это было гениальное предвидение, так как Наташа, единственная из нас, защитила диссертацию по биологии и всю жизнь моталась по стране, изучая и контролируя ее фауну. Саша Пушкин был большой как Пьер Безухов, очень спокойный и добрый. Отчество его было не Сергеевич, а Васильевич, и стихов он не писал.

Из девочек это были Аля Скобелева и Таня Кузяева. Таня была старостой класса. Ее уважали. Она мне немного нравилась и как-то, когда мы были возле Большого театра (ездили всем классом в Москву), я сказал ей, что если бы в ней были еще нежность Али и веселость Тамары Еськовой, то я бы мог в нее влюбиться. Она мне ответила, что она не сборная солянка, а просто Таня, но что ей этого вполне достаточно. А также, что влюбчивость - не самое надежное достоинство. Это отрезвляло.

Аля была девочкой интересной, несколько амбициозной, как теперь бы сказали, умной и милой. Если представить ее в цвете, как это мне присуще, то это - акварель «бело-розовое с голубым». Я ловил себя на том, что мне все время хочется на нее смотреть. Как за партой сидит, как голову склонила, как слушает на уроке. Она была первой из девочек в классе, которая стала носить капроновые чулки. Школа-то была поселковая. Девчонки с ней не очень дружили. Может быть, потому, что немного задавалась? Наверное, она ко мне неплохо относилась, так как однажды Юрка Колотушкин, который ей симпатизировал, сказал мне с завистью: «Ну что в тебе такого!? Глаза? Брови?» А я и не знал. Симпатия моя к Але то возникала, то таяла. Как летнее облачко.

Работать над сочинением об образе Чацкого Аля предложила мне у себя дома. Она жила недалеко от станции, на Новгородской улице. Сидели за столом вместе в светлой чистой комнате. За окном падал снег. Читали, спорили, обменивались мнениями о героях. Мне почему-то Чацкого было жаль. Казалось: села белая красивая чайка на московскую сословную помойку и, намучившись, улетела. А помойка осталась, она же вечная, как все помойки. Наше мнение было во многом общим. Общее было еще и в том, что и ей, и мне было почти 15 лет. Эта нежная девочка тоже напоминала мне белую чайку, сидящую за партой. День был коротким, и когда стало смеркаться, я ушел. Сочинения мы так и не написали.

Совершенно не помню, как мы провели зимние каникулы 1948г. Козу хозяева из-за холодов разместили в доме, соорудив в коридоре загородку. Сашка и хозяйская девочка кормили ее хлебом, а иногда и сахаром. Коза тянула к ним свою рогатую голову.

Ездили в баню с отцом. Баня была возле Савеловского вокзала. Не близко. Отец старательно тер мочалкой наши ребячьи спины - так, что потом кожа скрипела. Возвращались домой как новые.

Одеты мы с Сашей были плохо. Я носил Любкино пальто, которое застегивалось как у девчонок, и мохнатую шапку из меха кошки. Звали меня по этой причине «партизан».

В ходе 3-й четверти в школе по инициативе Алевтины Алексеевны Житниковой начались музыкальные занятия. Та пригласила для факультативных уроков преподавателя музыки - уже немолодого мужчину, необыкновенного энтузиаста песенной культуры. Он свободно играл на фортепиано. Занятия проходили после уроков. Это касалось не только нашего класса. Сначала мы ходили «на пение» из-под палки, а потом и полюбили. Может быть, поэтому все мы влюбились в песни Исаковского и других поэтов в исполнении Зои Рождественской, Нечаева, Бунчикова. И сейчас звучат в душе песни того времени «Учительница первая моя», «По тропинке луговой», «Словно замерло все до рассвета», «Вернулся я на Родину» и другие. Главное для Алевтины Алексеевны и учителя пения было не научить детей петь, а воспитать их настоящими людьми с помощью музыки. О советских песнях того времени, наших любимых песнях, можно было бы много написать. Они живут в наших сердцах, также как и голос диктора - Виктора Татарского.

Алевтина Алексеевна внимательно относилась к вопросам нравственности учеников, так как отношения ребят к девочкам не всегда были бережными и джентельменскими. Некоторым из нас было по 16-17 лет (из-за пропусков в годы войны). Сказывался возраст. В случаях какой-либо грубой выходки она собирала девочек отдельно и строго спрашивала с них, напоминая, что от их умения давать сдачу зависит поведение ухажеров. Спрашивала и руководила как строгая мать. Объясняла разницу между любовью и пошлостью. И все надолго входило в рамки.

Возле школы за высоким забором простирался большой участок леса с домом - усадьбой посредине, 200 на 200 метров. Это была усадьба генерала Щаденко, известного военачальника времен Гражданской войны, Героя Советского Союза. Мы, школьники, его не видели никогда, но 1-2 раза в год по команде сверху школа выделяла человек 20 для уборки сада, дорожек, клумб, веранды дома. Это никак не оплачивалось и рассматривалось как шефство. Дача сохраняется и сейчас. Когда-то эта усадьба принадлежала графу Шереметьеву, сподвижнику Петра. Отсюда и название поселка - «Шереметьевский».

Как-то в доме мимо меня пробегала Галочка. Пробегала как сотни раз до этого. Повинуясь какому-то внезапному желанию, совершенно безотчетно, я поцеловал ее в щеку. Она остановилась на секунду, пораженная, и убежала. Я поцеловал девочку первый раз в своей жизни! Было впечатление, что поцеловал нежный и прохладный цветок. Несмотря на взаимное смущение, мы все же потом целовались еще несколько раз. Интересно, что при этом никакой дружбы между нами как не было, так и не появилось. Она же была на целый год моложе меня. Но тайна, конечно, возникла. Козу к этому времени перевели в сарай. И мы кормили ее вместе. А как же Аля? Я даже и не задумывался над этим. Аля была моим другом, а это совсем другое дело.

В классе было много и других интересных ребят и девчат. Например, Аля Сергеева, Валя Блохина, Валя Клюев. У Клюева был порок сердца. Он был освобожден от физкультуры, но, несмотря на запрет, подтягивался и крутился на турнике. Ему хотелось показать, что он - как все. Мы его отговаривали, но он только смеялся. А потом подолгу задыхался.

После школы мы вдвоем с Борькой провожали Алевтину Алексеевну домой, по очереди неся ее портфель. Несмотря на усталость, она всякий раз рассказывала нам по дороге о своей учительской жизни, об учениках прошлых лет. Она жила в служебном доме со своей семьей (больной муж, в прошлом учитель, сестра и дочь). Вторую половину дома занимала семья директора школы. Нам доставляло радость это дополнительное общение с ней. Кто это выдумал, что она - «старуха»?! Мать - да, но не «старуха».

В конце учебного года частенько играли в футбол. За железной дорогой было заброшенное, заросшее травой поле с футбольными воротами. Там и гоняли. Особенно страстным игроком был Валька Макаров. Он всегда ходил в отцовском военном кителе. Я был вратарем.

Когда уж совсем стало тепло, и вода в карьере у Красной Горки хорошо прогрелась, ходили туда купаться. Я далеко не заплывал, карьер был глубоким даже у самого берега, а я плавать не очень умел. Опасался.

Учебный год подошел к концу. По математике у меня были четверки, а по всем остальным предметам - отлично. Санька тоже благополучно закончил свой 4-й класс. У Люси все было хорошо. Мы росли не только потому, что учились, но и потому, что взрослели.

Мне предстояло оставить Шереметьевскую школу, так как отец получил новое служебное назначение в г. Евпаторию - заместителем начальника артиллерийского НИИ и полигона по МТО. Предстоял отъезд. Саша, Люся и Вовка - переезжали однозначно, а в отношении меня родители колебались. В конце концов решили, что я остаюсь в Москве с Любой, на 3-й Парковой, в Измайлово. Но с Шереметьевкой предстояло попрощаться. Я про себя решил, что буду сюда приезжать несмотря ни на что.

Чем для меня стала Шереметьевка? Просто школа, учителя, ребята, привязанности? Нет. Она стала моей духовной родиной, где даже воздух был родным. Здесь все было пропитано романтизмом, естественным спутником пятнадцатилетних. «Эвакуация» продолжалась, но прописка состоялась - на всю оставшуюся жизнь.

Вслед мне звучала песня: «Когда уйдем со школьного двора, под звуки нестареющего вальса»…

Я скучал по Шереметьевской школе. Несколько раз ездил туда. Как-то был на вечере с танцами. Видел Алю Скобелеву, она мне была рада. В школе произошли перемены. Литературу стала преподавать новая учительница - Людмила Ивановна Ерошенко. Удивительно искренняя молодая женщина. Уже только от этого в классе что-то изменилось. Пришел в класс Боря Рабинович, сдавший экстерном все экзамены. В классе появилась Майя Чигарева, до этого она училась в Клязьминской школе. А несколько ребят перевелись в другие школы.

В один из моих приездов в школу поздней осенью я задержался и уехать в Москву не успел. Что было делать! Я напросился к Юре Колотушкину приютить меня на ночь. Но у него в доме проходило какое-то торжество, и пустить меня в дом было невозможно. Тогда он определил мне место в их темном сарае, где я всю ночь мерз, сжавшись в комок на каком-то разбитом бильярдном столе. Правда, Юрка приносил мне поесть пироги с праздничного стола. Ранним утром первым поездом я уехал...

Зимой умер Юра Колотушкин. Говорили, простудился на катке и заболел менингитом. Мне сообщили. Я приехал прямо на похороны. Провожали его всей школой. Отчего-то его знали все и любили. Дети тяжело переносят горе. Все ревели. Похоронили его на кладбище в Шереметьевке. Я остался в поселке на ночь. А утром в моем классе писали сочинение под руководством новой учительницы Людмилы Ивановны Ерошенко. На свободную тему. Писал от сердца, сказывались вчерашние переживания. Главным для меня было - побыть со своими одноклассниками. Все это так и поняли.

Эта поездка вновь сблизила меня с Алей. Я стал приезжать в Шереметьевку, чтобы повидать ее. Встречались мы на вокзальчике у перрона. Она жила недалеко отсюда. Сидели на скамейке, мерзли, говорили о классе, о предметах, о новой учительнице. Но ни разу не поцеловались. В конце концов, я садился в поезд и уезжал в Москву, Аля махала мне вслед рукой и убегала домой. 2 часа туда, 2 часа обратно, часто не съездишь. Однажды я опаздывал в Шереметьевку, убежал из дома, оставив картошку на плитке, и она сгорела. Тетя Валюша, когда я вернулся часам к 11-ти ночи, только покачала головой.

Я не знал, что со мной такое. В этом возрасте все происходит впервые. Я написал стихотворение, причем так хорошо, что до сих пор не уверен, что оно мое:

Ты скажи мне, Аля, прямо,

Разве в том я виноват,

Что глаза мои упрямо

Ловят твой случайный взгляд?

Что смущаюсь и робею

Я наедине с тобой,

Что с улыбкою твоею

Становлюсь я сам не свой?

Что бывает не до сна

Мне в ночной тиши?

Разве в этом есть вина?

И не зная, как окончить стихотворение, а точнее, что же делать, если влюблен, дописал: «это ж от души…». В душе недостатка не было, в целомудренности - тоже. Сердце училось любви. Мне исполнилось 16, Але чуть больше. Возраст - ни то, ни се. Все это прошло, не ограбив будущего. Но память сохранилась.

На 1 мая шереметьевцы устроили вечер в помещении Клязьминской школы. Завучем этой школы была мама Майи Чигаревой, она и разрешила. Я к ним примкнул, внеся свой взнос. Был патефон, пластинки. Танцевали. Стол, конечно, был не богат, но вареная колбаса, сыр, пирожки, салаты, печенье - были. Было и спиртное, но по чуть-чуть. Чай, компот из разведенного варенья. Было душевно. Телятников бессовестно сметал печенье. Но не всем было хорошо. Я видел, как одна из наших девушек, Раечка, стояла на темном повороте лестницы и тихо плакала. Она была горбата. Природа ее обделила уже тогда, когда еще никого из нас не успела наградить. Горе всегда идет вперемешку со счастьем. Девчонки ее успокаивали, чтобы не оставалась одна. Потом, через десяток лет, Раечка все же вышла замуж.

Расходились под утро. Пока шли к Шереметьевке, пели песни («Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна» и другие).

Как закончился учебный год в моей московской школе (а она с учетом эвакуации была уже девятой по счету), я не помню. К тому времени по моей просьбе и с согласия Бори Шеломанова мои родители договорились с его мамой (ее звали тетя Галя) о том, что, пока я буду учиться в десятом классе, я буду жить у них в доме. Та согласилась, зная, что мы с Борькой друзья и что он этого тоже хочет.

Я так лелеял в душе предстоящий переезд в Шереметьевку, что решил отметить окончание 9-го класса пешим путешествием по железнодорожным путям от Савеловского вокзала до этого поселка. Взяв еду и воду, пошел по шпалам, пропуская составы. Дегунино, Лианозово, Бескудниково, Долгопрудная, Марк, Водники, Хлебниково и, наконец, Шереметьевка. 25 км. По пути видел много интересного. Останавливался на перронах на привалы. К обеду становилось жарко, но я мужественно шел, сам себя награждая мыслью о своей преданности любимой школе. Прошел по мосту над каналом имени Москвы. Это было так здорово! Я думаю, что еще ни один ученик нашей школы за все время ее существования не решился проделать такое путешествие.

Когда я дошел все-таки, оказалось, что меня, конечно, никто не ждал. Единственно, сходили с Шеломановым искупаться в карьере на Красной горке, это придало сил. Но позже факт моего подвижничества (в прямом и переносном смысле) стал известен всем.

После нескольких дней, проведенных на 3-й Парковой, я переехал в Шереметьевку, к Шеломановым. Их бревенчатый одноэтажный дом располагался на ул. Пролетарской, недалеко от леса. В доме было 3 комнаты, прихожая и большая застекленная веранда. Кроме Бори, здесь жили его мама (тетя Галя), старшая сестра, которая уже училась в Москве, в Педагогическом институте, и двоюродная сестра - Маечка. Во дворе дома был утепленный флигель, где жил Борькин дядя - дядя Гена. Мне было подготовлено спальное место - на сундуке в большой комнате. На сундук постелили матрас, получилось достаточно мягко. Здесь мне и предстояло прожить почти год. На веранде в холодке хранились яблоки из сада, запах здесь стоял удивительный.

Весь класс мне был хорошо знаком. Учеников было немного - по сравнению с московской школой. Мальчиков - 10, девочек - 13. За лето все подросли, мальчишки заметно возмужали. Пришла классный руководитель - Алевтина Алексеевна, и все энергично завертелось.

Учителем, которому в наибольшей мере суждено было способствовать нашему духовному развитию, была Людмила Ивановна Ерошенко - преподаватель литературы. Изучали творчество Толстого, Чехова, Горького, Фадеева, Н.Островского Из этого постепенно складывалось наше мировоззрение. Людмила Ивановна последовательно устраивала диспуты, поощряя решение спорных и сложных вопросов в произведениях классиков, выделяя докладчиков и оппонентов. Диспуты проходили после уроков, затягиваясь до вечера. Манера ведения этих встреч у Людмилы Ивановны была особенной: искренней, взволнованной и неформальной. Это заставляло думать и учиться выражать свои мысли и чувства, не боясь собственной тени.

Математика меня не трогала. Я успевал, но не более. Вот Макаров и Рабинович были математиками, а я - нет. Хотя однажды в ходе контрольной, когда я что-то успешно решил, оказавшаяся за моей спиной Алевтина Алексеевна тихо сказала: «А у тебя, Миша, золотая голова!». Сказала и ушла. Никогда прежде никто мне этого не говорил. Может быть, она спутала меня с Борей Рабиновичем?

Сочинения я писал самозабвенно. Чаще на свободные темы. Однажды меня даже оставили в классе, чтобы я мог закончить работу. А математику не любил. Был случай, когда я ушел с контрольной по алгебре и, войдя в учительскую, заявил, что не хочу больше заниматься не любимым делом. Учителя повернулись ко мне. Вдруг мне стало так жалко себя, что со мной случилась истерика, и я зарыдал. Алевтина Алексеевна, которая там находилась, тут же усадила меня рядом с собой, обняла, успокоила, напоила чаем с вареньем и все гладила мою голову, а я все всхлипывал и всхлипывал, так мне себя было жалко. О математике не говорили ни слова. И истерика прошла. А ведь все было просто. Я, в отличие от других ребят, жил без родных. А кто я был? Мальчик. Временами накатывало одиночество, острая потребность в материнской ласке. А где же ее возьмешь, живя на сундуке? Мудрая Алевтина Алексеевна сразу это поняла и своей лаской, как лекарством, согрела и успокоила меня. Жизнь пошла веселее, я уже был не один.

Более наблюдательному и менее эмоциональному, чем я, могло бы броситься в глаза, что среди учеников класса образуются пары. Ведь большинству из нас уже было по 17, а то и 18 лет. Знаки внимания, провожания и прочее. Нужно сказать, что школа сдерживала все это общностью интересов, подчиненностью учебе. Сдерживало и понимание преждевременности каких-либо радикальных поступков. Играла роль и присущая девочкам, да и ребятам, целомудренность поселковых детей, где все друг про друга знают с детства. То есть были причины для сдержанности. Только однажды тайное стало явным. Учителя, проявив деликатность, нашли нужное решение с их родителями и отсрочили отношения. Ничего не случилось: ребята продолжили учебу. После окончания школы они поженились. Уже после окончания институтов поженились еще 3 пары. И прожили всю жизнь вместе. Но в то время я предпосылок к этому не замечал.

Девочки в классе были аккуратны, но одевались скромно. Белые кружевные воротнички и не более того. Майя Чигарева носила платье в коричневую клетку, оно ей очень шло. Аля носила школьную форму. Многим было трудно, особенно тем, кто жил далеко, например, в Долгопрудном. И не безопасно. Вечера были темными. Поезда в это время тоже представляли угрозу.

Людмила Ивановна вместе со своими родителями жила на станции Марк и по дороге в школу должна была переходить железную дорогу. Ходила она с палочкой: одна нога у нее была в протезе (туберкулез костей), и она прихрамывала. Ей было 26 лет. Мы стали провожать ее до платформы, а кто-то и дальше. Шутили, пели песни, несли ее портфель. Мы быстро полюбили ее, даже девочки, хотя они понимали, что она умнее, содержательнее и духовно тоньше их.

В то время появилась песня «Одинокая бродит гармонь». Она стала песней класса. Ее слова гармонировали с атмосферой поселка: «То пойдет за поля, за ворота…Словно ищет в потемках кого-то и не может никак отыскать». Казалось, что все это происходит в нашем, мало освещенном, поселке под морозным звездным небом. Песня навевала грусть и толкала к размышлениям.

Приближалось большое событие: 70-летие Иосифа Виссарионовича Сталина - 21 декабря 1949г. Празднование готовилось исподволь. Обстановка приподнятости в связи с предстоящим юбилеем чувствовалась во всем. Михаил Исаковский в эти дни писал: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!» В школьном зале был повешен большой портрет вождя. Но говорили мы об этом мало, и школьная жизнь продолжалась как обычно. Нестандартные, критические оценки истории и роли партии, тем более товарища Сталина, тогда, конечно, казались откровением.

В декабре 1949г. я познакомился с родственником Бори Шеломанова - его дядей Геной. Было известно, хотя в их семье говорили об этом глухо, что у него большое революционное прошлое. В 1918 - 1920 гг. он был делегатом 7-го, 8-го и 9-го съездов РКП (б) от царицынской армии, видел и слушал выступления виднейших деятелей партии того времени: Ленина, Троцкого, Сталина, Кирова и других.

Дядя Гена внешне был малозаметным человеком, но в разговоре с ним чувствовалась несомненная внутренняя значительность. По его словам, он ушел из активной партийной работы еще в конце 20-х годов, может быть в связи с ранними репрессиями. Жил скромно, нигде не упоминая о своем довольно ярком политическом дебюте. Изучил в совершенстве немецкий и английский языки. Когда началась Великая Отечественная война, ему было 45 лет. Пошел на фронт, служил переводчиком при штабе одного из фронтов. При форсировании Днепра был ранен, еле выплыл. Партбилет и другие документы были утрачены. Вернувшись в строй, восстанавливаться в партии не стал. После войны поселился в Шереметьевке, у родных. Заделался фотографом, ходил по деревням и снимал мужиков и их семьи. Этим жил.

Мы с Борькой тогда не могли объяснить его внутреннюю оппозиционность. Ведь он защищал советскую власть и в гражданскую, и в отечественную войны, а оказался вне собственной партии. Человек он был, несомненно, более значительный, чем форма его существования. Позже я познакомился с одним высказыванием, которое позволяло хоть что-нибудь объяснить. «Если человек идет не в ногу со всеми, быть может, он слышит другого барабанщика?»

Жил я у Шеломановых хорошо. Тетя Галя каждый вечер на ужин давала каждому из нас по городской булке и по поллитра молока. Этого хватало. Лежа в темноте, много спорили, рассуждали. К нам прибавилась соседка - дяди Генина дочка - Маечка, девица нашего возраста. Ее положили на большую голландскую печку в глубине комнаты. Она была веселая, добрая и простая.

Нередко ребята собирались у Бориса Рабиновича на веранде его дома. Общались. Позже это стало даже традицией. Борис в какой-то мере был интеллектуальным лидером класса и хорошим организатором.

Я как-то спросил Алевтину Алексеевну, почему она не в коммунистической партии, хотя на самом деле коммунист? Почему у нее нет личной жизни, а только школьный фронт? Это же интересовало Наташу Беляеву. Алевтина Алексеевна пообещала поговорить об этом. Такой разговор состоялся. Я записал некоторые ее воспоминания и объяснения.

«Поговорим о жизни. У нас, у учителей, она тесно связана с жизнью школьников. Вы говорите, что из-за занятости у меня нет личной жизни. Нет, у меня большая личная жизнь, долгая и красочная!

1930-е годы. Первая прибавка зарплаты учителям. Я - среди приглашенных в ЦК. Выступали М.И.Калинин, Н.С.Хрущев. А после - концерт. Пел и Козловский, и столько, сколько мы хотели. Романсы прерываются «Каховкой». Родная песня, радость на душе, и казалось, что я не одна, а с коллективом школы, и с этим коллективом надо работать, работать и жить этой работой.

На демонстрации шли сомкнутыми рядами. Наша колонна - вторая к Мавзолею, к Сталину. Пройдешь Красную площадь и понимаешь, как мало удалось сделать и что надо работать больше и лучше.

Вот, после нескольких лет работы, я поднимаюсь на сцену Большого театра и в числе 160 человек из 16 тысяч получаю награду за хорошую честную работу.

Годы войны. Урал. Дочь работает в шахте начальником смены. Зять на войне. Внучка на руках. И школа тут же, но не могла же я внучку бросить! 56 градусов мороза - закутаю внучку и везу в школу на санках. А там от своих 400 граммов хлеба отдам 150 технической служащей, она внучку подержит, а я дам уроки и снова домой.

Вот видите, все время личная жизнь переплетается со всей этой жизнью школьной, и не знаешь, где кончается одна и начинается другая. И дороги эти чужие ребята, как свои. Жизнь прекрасна! Только честно прожить ее надо. Радость труда, радость других людей, для которых ты что-нибудь сделал, только углубляют личную жизнь. Когда я получила характеристику, что показала себя честным, энергичным и инициативным работником, я обрадовалась более всего слову «честным». Да, я - коммунист, членство в партии к этому ничего не добавит».

Мы поняли: главное - это содержание, а не форма. И еще: главное - это не казаться, а быть.

Людмила Ивановна одобряла нашу дружбу с Алей, считая эту девочку интересной. Но я замечал, что Людмила Ивановна сама нравится мне все больше и больше. Она напоминала мне густое сладкое непочатое вино. От общения с ней я словно пьянел, становясь эмоциональнее и возвышеннее, чем обычно. Подобное испытывал не только я. Например, Борька Шеломанов. Он даже сочинение о ней написал. Было понятно, почему девчата относятся к ней не так хорошо, как ребята. Интуитивно они понимали, что проигрывают в сравнении с ней. Мы не замечали ее хромоты.

Позже, вспоминая ее, я написал: «Глаза грустные и одновременно сияющие, со слезами и искорками…Она скромна и незаметна и, вместе с тем, она - собрание всего женственного. Чистая и непосредственная, грустная и веселая, простодушная и мудрая. Уходишь от нее всегда верящим и щедрым».

За спокойным миром школы в какой-то мере незримо для нас жила страна. Жила и строилась. Регулярно стали ходить поезда до Дмитрова и Лобни. Почти рядом началось строительство аэродрома Шереметьево. Свидетельством роста стало очередное снижение цен. Это стало нормой. Трудностей в стране было много.

Где-то в апреле приехал отец и завел разговор о предстоящем выборе профессии. Никакого решения у меня не было. Одни неясные предпочтения. Например, мне хотелось стать геологом. Думал, что буду ходить по стране, знакомиться с неизведанными местами и людьми. И ничего конкретного. Алевтина Алексеевна была убеждена, что мне надо идти в МГУ на факультет журналистики, так как у меня хорошо получались школьные сочинения. А отец предложил мне подумать о врачебной профессии и, в частности, об учебе в Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова в Ленинграде. Я знал, что мой дед был фельдшером, дяди и двоюродные сестры - врачами. То есть, как бы складывалась семейная врачебная династия. Кроме того, врачебная профессия тоже предполагала работу с людьми, чего бы мне хотелось. И, наконец, я, как и отец, должен был стать военным. Предложение родителей меня увлекло. Так и решили. Но впереди меня еще ждали испытания.

В классе доброжелательно встретили мое решение. В это время все задумывались, в какой из московских Вузов готовиться. Большинство ребят намеревались идти в Станкоинструментальный институт, Боря Рабинович - в Баумановское, а Боря Шеломанов - в медицинский Университет им. Пирогова. У него была льгота - его отец был полярником и работал на полуострове Ямал.

Я послал документы в ВМА им. С.М.Кирова, съездил в Сталинский РВК (по месту жительства), прошел военно-врачебную комиссию и был признан годным. Приказано было ждать вызова.

Время побежало. Приближались выпускные экзамены. Учились, учились и вдруг конец всему! Все стали какие-то ненормальные. Но мы с Борькой, как только лес просох, стали по утрам бегать по лесным дорожкам. Лес голый, только отдельные листочки танцуют в осиннике на ветерке. Воздух сырой и чистый. Это заряжало и успокаивало.

Экзамены проходили в школе и в здании кинотеатра, что находился возле поссовета. По всем предметам я получил отлично. Правда, экзаменатор по устной литературе несколько критически отнеслась к моей восторженной оценке образов героев русских классиков. Я не согласился с ней. Наверное, она учла мой возраст и не стала настаивать на своем мнении.

Тему сочинения я выбрал необычную для себя: по поэме Н.А.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». А ведь можно было предпочесть свободную тему. Некрасов остался в программе 9-го класса, т.е. был немного подзабыт. Ну что поделаешь, выбрал и выбрал. Написал. Проверил: ошибок нет, и сдал. Обо всех к концу дня сообщили, а обо мне нет. Только на следующий день стало известно, что моя оценка - «четверка». Людмила Ивановна даже почернела от переживаний. Грамматических ошибок действительно не было, но нашли ошибку политического свойства. Я написал: «Крепостное право черным пятном легло на совести русского народа!» Хлестко так получилось! Но ведь не на совести народа, а царизма, если только у него была совесть. В РОНО учителя пытались объяснить, что получилась оговорка, показали десяток моих отличных сочинений, но то, что написано пером, как говорится, не вырубишь топором. Это означало, что на золотую медаль я претендовать уже не могу. Я переживал больше за Людмилу Ивановну.

Золотые медали были присвоены Макарову и Рабиновичу. Серебряные Люсе Банденок и мне.

Дни после экзаменов тянулись как-то тревожно. Впереди у всех была полоса препятствий. Встречались у школы, бродили по поселку, вечерами провожали девочек на Клязьму, пели песни. Думали о предстоящих трудностях. Боря Рабинович как-то сказал: «Самое важное, кем быть». Это было правильно. Но я подумал и возразил: «Еще важнее, каким быть». Каким прожить всю жизнь.

Наметили выпускной вечер. Это должно было произойти 26 июня.

В 12 часов дня в поселке в большом зале детского сада собрались учителя, выпускники, родители, друзья, руководство района и поселка, шефы из военного института в Хлебниково и просто жители. Выступил Павел Иванович, директор школы, Алевтина Алексеевна. Каждому из нас вручили аттестат зрелости и томик «Биографии И.В.Сталина», книги, только что вышедшей к его семидесятилетию. Поочередно вызвали медалистов и вручили медали. С ответной речью выступил самый остроумный из нас - Макаров. Затем выступил капитан в белом кителе - фронтовик - из военного института (через 17 лет мы с ним встретились в Саратове и лет 10 вместе служили на военно-медицинском факультете. Это был Б.В.Калмыков). Напутственную речь произнес секретарь райкома партии. Интересно, что он призвал нас не подвергаться панике в трудную минуту, всегда помнить, что мы - советские люди. Насчет паники было непонятно, но запомнилось. Учителя радовались, все обнимались и никак не могли попрощаться.

А в 6 вечера всем классом собрались в доме Шеломановых. В комнате составили большой стол. Разместили на нем угощение. Было и красное вино. Из учителей к нам пришли Алевтина Алексеевна и Людмила Ивановна.

Они еще раз поздравили нас, просили не забывать школу. А мы спели для них любимые песни, подарили цветы. Через час они ушли, а наш вечер продолжился. Спиртное сильно подействовало на меня, тем более я никогда его раньше не употреблял. Я с ребятами потащился на станцию и зачем-то с кем-то поехал в Москву. В душе стоял праздник. Не хотелось, чтобы все закончилось. Просидев ночь на Савеловском вокзале, с ранним поездом я поехал в Шереметьевку, но в пустом вагоне заснул прямо на лавке, и меня разбудил железнодорожник на конечной станции Лобня. Он не ругался, понял, что я переборщил на радостях. От Лобни я за полчаса пешком добрался до Шереметьевки и завалился досыпать праздничный сон на своем сундуке. Детство окончилось, впереди была неизведанная взрослая жизнь.

Утром к нам с Борькой пришла Аля Скобелева и, сдвинув столы и стулья, энергично вымыла тряпкой полы и вынесла весь мусор. Почему она приходила, я не понял. Кому-то же из наших нужно было придти. Я провожал ее до школы. Она говорила, без конкретного повода с моей стороны, с укоризной, что я «ничего не решаю до конца, что так я не смогу в жизни добиться чего-то главного». Мне приятно было, что она пришла, и мне больно было расставаться с ней, но я как бы уже себе не принадлежал. Наваливалось будущее.

Все закончилось. В Москве меня ждала повестка в военкомат. Получив предписание, я убыл в Ленинград.

9 июля нам объявили о зачислении в ВМА им. С.М.Кирова и, следовательно, в кадры Советской армии. Бог смилостивился, и нас не послали в военный академический лагерь в Красном селе, а отпустили до 1-го сентября.

Я на несколько дней вернулся в Шереметьевку. Наши в это время еще подавали документы в институты, а у меня все трудности закончились. Не собирался поступать только Женя Кузнецов. Считал, что слабо подготовлен. Алевтина Алексеевна, узнав об этом, попросила меня сходить к нему домой, поддержать его и ободрить. Я сходил.

Ребята порадовались за меня и всем классом проводили на поезд. Пели: «На деревне расставание поют, провожаем мы Мишутку в институт…Едет он на медицинский факультет, медицинский факультет». За окнами поезда уплывала от меня моя дорогая Шереметьевка...