Фролова Л.А. - Воспоминания (1930-50е гг.)

Мои родители были из крестьянских семей. Мама - Елена Дмитриевна Теряева родом из деревни Карлово, папа - Андрей Дмитриевич Славнов - из деревни Татьянкино. Эти деревни были расположены недалеко друг от друга в Лотошинском уезде Московской губернии. Сейчас это Лотошинский муниципальный район Московской области, но родительских деревень в нем уже нет, они прекратили свое существование в 1970-е годы.

Я родилась 4 июля 1930 года в деревне Татьянкино и до трех лет жила в ней.

Из Татьянкино в Долгопрудный мы ехали на санях зимой. Как долго не знаю. Был мороз. Меня закутали в тулуп, видимо, я всю дорогу спала, только помню, каждый раз, как открывала глаза, было темно. И все время пахло солеными огурцами. Рядом со мной в санях стояла бочка с ними.

Переехали в Долгопрудный мы по приглашению родственника папы - дяди Коли Козлова. Он работал прорабом на строительстве метро в Москве и присылал в деревню письма, звал приезжать работать. По приезду мы жили в комнате с семьей дяди Коли: их пятеро: он, его жена и трое детей, и нас пятеро: папа, мама, мои старший брат Толя и сестра Лида и я, самая маленькая. Мы спали на полу. За зиму съели привезенные нами соленые огурцы и сало.

Весной нам дали комнату в девятом бараке на центральной улице, что шла от станции до завода. Барак был перегородками разделен на три части, в каждой по центру коридор и по его сторонам по пять комнат, и имел три входа: два по бокам и один по середине. В бараке водопровода и канализации не было. Кипяченую воду по одному чайнику на семью по талонам каждый вечер давали в кубовой, находившейся за бараком. Воду кипятила тетя Марфуша Стригунова в топившемся дровами титане. Чайник был большой и тяжелый, я его не могла поднять. Туалет был между бараками, дощатый, продуваемый ветром. Когда начинались холода, им мало пользовались, по нужде ходили в ведра в комнатах, а потом поздно вечерами выливали справа и слева от крыльца. Ранней весной, когда припекало солнце, все жильцы барака выходили с ломами и лопатами очищать территорию, раскалывали лед на ледышки и разбрасывали. Ледышки к лету растаивали, и вырастала густая трава.

Папа сначала работал в Метрострое, потом перешел на Дирижаблестрой, здесь его избрали секретарем постройкома. Мама начала работать садовником: выращивала в парниках рассаду цветов. Парники были сооружены по стене деревянного дома, в одной половине которого жили еврей-ассенизатор и его жена - очень толстая, не помещавшаяся на одном стуле женщина, с волосатой бородавкой на левой щеке и неопрятными космами волос, гадавшая всем желающим, а в другой стояла лошадь, хранились сено, телега с бочкой, ведро и черпак, которые он использовал в своей работе. Рассада накрывалась большими рамами, в которые были вставлены стекла. После мама стала работать на почте, была ударницей, стахановкой. Ходила по домам и подписывала на газеты, в том числе на газету Дирижаблестроя «Голос стахановца». О маме даже напечатали в этой газете и вручили премию.

Я ходила в детский сад только один год. Днем спать не любила, любила компот с урюком, косточки от которого приносила домой и дома раскалывала, доставая зернышки. В детском саду я начала петь, участвовать с подружкой Нюшкой в сценках, где мы с ней были медсестрами и перевязывали раненых. Подружки, с которыми жили в одном бараке и иногда дрались, у меня были сестры-татарки: Ханка, Василя, Надира. Их родители сами делали из конского мяса колбасу.

Мы любили качаться на качелях, которые были на площадке в лесу. Сейчас на этом месте стоит Дом культуры. Помню, как я поспорила с Ханкой о том, кому первой качаться на качелях. Слово за словом и я обозвала ее нехорошим словом, смысл которого я не знала и где-то от кого-то слышала, и ушла домой. Она побежала за мной, дома схватила со стола нож, подбежала ко мне и пырнула им мне в лопатку. Крови было много. Родителей дома не было. Остановить кровь удалось проживавшей и работавшей в нашем бараке парикмахерше. Она обработала мне рану одеколоном, вылив весь пузырек.

Мы играли в «колдунчики», «вышибалы», лапту, прятки и «штандер». Рядом с тем местом, где мы обычно играли, паслась коза, которую доила хозяйка. Однажды, когда нам было скучно и нечего было делать, мы, дождавшись, когда ее хозяйка уйдет, нашли в лесу грязную железную банку, надели на рога козы мою белую панамку, и Лида стала ее доить. Вернувшаяся хозяйка, дала нам «прикурить». Мало никому не показалось.

Вообще, Лида была очень любопытной. Под крышей дома, где были парники, было гнездо с птенцами. К дому была приставлена лестница и Лида полезла по ней за ними, но потеряла равновесие и стала падать. Ей удалость ухватиться за электрический провод, который шел со столба к дому, и ее "закоротило". Она закричала, из дома выбежал ассенизатор, схватил деревянный шест и, подцепив Лиду за ворот ее пальто, сбросил ее на землю. Она хотела вскочить, но он удержал ее лежащей на земле. Она долго лежала, прибежала мама и нам здорово попало от нее.

У станции были совхозные бараки, рядом с ними - грядки с овощами. Эти овощи ОРС использовал для приготовления обедов для работающих на Дирижаблестрое. Мы иногда ходили туда, вырывали морковку, чистили ее стеклышком и ели. Если родители давали нам деньги, мы бегали к магазину покупать газированную воду: стакан с сиропом за три копейки, без сиропа - за одну. Настоящим лакомством для нас было мороженое: не такое большое как сейчас, а маленькое, с именем на круглых вафлях. Мороженое выдавливалось на одну вафельку и сверху покрывалось другой. Мы всегда просили положить на мороженое вафельки с нашими именами.

Вечером, когда начинались танцы, мы бегали за цветами в парк у железной дороги, там сейчас корпуса МФТИ. Танцы были под музыку из репродуктора, висевшего на столбе, ее включал из будки массовик, он же менял пластинки на патефоне. Мы рвали в парке цветы-табак. Прятали от сторожа парка за пазуху, принесем домой, вынем, а он весь завял. Его запах я помню до сих пор.

Помню и то, как, когда горел эллинг, на белом коне прискакал К.Е.Ворошилов, а с ним охрана. Его дача была недалеко на Дмитровском шоссе, это место так и называлось «Ворошиловская дача». В 1970-х годах там жил член Политбюро ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС Кириленко, после ее отдали Детскому фонду.

В первом классе я сидела за одной партой с Левой Парило. Он был красно-рыжим, весь в веснушках и ребята его дразнили: «Рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой». Жил он в двухэтажном «итальянском» доме. Его отец был итальянцем, работал на Дирижаблестрое. Моей учительницей с первого по четвертый класс была Анна Дмитриевна Андросова, из богатой семьи, очень интеллигентная. В школу я и Лида ходили в нарядных белых круглых воротничках с мережкой, завязанных спереди на две тесемочки. Делать их научила мою маму одна из итальянок, живших в «итальянском» доме.

Я не помню, как принимали меня в октябрята, но звездочку носила с гордостью. А как в пионеры меня принимали, помню. Мы построились в одну шеренгу в школьном коридоре. Коридор был длинный и широкий, с правой стороны от входа были двери в классы, а с другой - окна. Звучал горн. Старшая пионервожатая повязывала нам красные галстуки и закрепляла у горла концы галстука значком в форме пламени.

Ежегодно накануне первомайской демонстрации, в которой всегда участвовали школьники, мы ходили в лес, срезали ветки черемухи или березы с распустившимися листьями. В классе делали из бумаги цветочки и прикручивали их проволочками или нитками к этим веткам.

Первоначально в Долгопрудном клуба, а тем более Дома культуры, не было. Клуб был в Лихачево. В него часто с шефскими концертами приезжали известные артисты, в том числе оперные певцы из Большого театра. Я была маленькой, меня не могли оставить дома одну и брали на концерты с собой. Добирались на санях. Артисты исполняли арии из опер, мне было скучно, и я засыпала.

В клубе проводились детские новогодние представления. На «ёлках» в качестве подарков давали наборы из конфет и грецких орехов. Дома мы заворачивали грецкие орехи в золотую фольгу, привязывали нитки и развешивали на елке вместо шаров. Лида на «ёлках» всегда танцевала лезгинку и со словами: «Асса!» бросала ножи в пол, которые не падали, а втыкались. Каждый раз успех был громадным, а аплодисменты оглушительными.

Праздники для персонала Дирижаблестроя, особенно первомайские и октябрьские, пока не было клуба, всегда проводились в столовой.

Папа был одним из организаторов культурно-массовых мероприятий. Хорошо играл на гармони, за хорошую работу его наградили именным тульским баяном с прикрепленной к баяну монограммой. После торжественной части начинались танцы. Все веселятся, папа играет, а мама сидит рядом, не танцует. На костюмированные вечера папа выбирал костюм капиталиста: подкладывал подушку на живот, надевал фрак, галстук-бабочку, цилиндр, лаковые полуботинки и брал трость с набалдашником, в жилетный карман клал часы на цепочке. Мама одевалась или барыней, или цыганкой. Костюмы привозили из театра. Папа увлекался фотографированием, у него был, как тогда говорили, заграничный фотоаппарат, устанавливавшийся на штатив из трех стоек.

До войны за станцией был густой лес, а у железнодорожных путей между Долгопрудным и станцией Марк был дом стрелочника, а может быть обходчика. Однажды летом, когда еще не стемнело, прошел слух, что в лесу появились цыгане и их очень много. Они вырубали кусты и жгли костры. Маленькие цыгане хватали всех за руки, лезли в карманы, говорили: не подай, а дай! Цыганки гадали, цыгане предлагали какие-то кольца, фигурки. Прожили цыгане там не долго, милиция их выдворила. Может быть, это было связано с заводом, не знаю.

С лесом связана и история, происшедшая до войны с мамой. В лесу было много кустов орешника. Мама с женщинами ходила собирать орехи. Однажды она отстала от них. Стала окликать женщин, но они не отзывались. Из кустов вышел незнакомый молодой мужик, и направился к ней. Мама испугалась, бросила сумку с орехами, и бросилась бежать, он за ней. Только когда она добежала до железнодорожной линии, он перестал преследовать ее и исчез. Больше мама в лес за орехами никогда не ходила.

Взрослые летом ходили купаться в заливе реки Клязьма на Водниках. Во время купания утонул первый председатель постройкома Гулько. Ему, когда он плавал, в воде стало плохо. Ему хотели помочь. Но плавающая рядом с ним его собака, большая овчарка, никого не подпустила к нему.

По домам, в том числе и нашему 18-му, по утрам ходили женщины-молочницы, продавали молоко. Войдут в подъезд двухэтажного дома и кричат: - Кому молоко?! Кому молоко?! В руках у молочницы была сумка с бидоном и кружкой, которой она разливала молоко, еще один бидон был в мешке переброшенном через плечо за спину.

Спали мы на высоких железных кроватях. Спинки и каркасы их были закрыты подзорами из белой материи, снизу на них были кружева из белых ниток «крашэ». По верхнему краю подзоров продергивалась веревочка, которой они крепились к ножкам кроватей. На окнах были матерчатые занавески с вязанным из «крашэ» прошивом. Мама очень хорошо вязала крючком. И подзоры и занавески были очень красивыми!

Летними ночами все ребята выносили на траву между домами матрасы и ложились спать под звёздным небом. Я и Лида были маленькими, и нам очень хотелось спать со всеми на открытом воздухе, но нас родители не пускали, а Толе разрешали.

С началом Великой Отечественной войны всё изменилось. Помню, что 22 июня 1941 года было жарким днем, мы бегали на улице около домов, окна которых были открыты. Из установленных в комнатах больших черных тарелок-репродукторов через эти открытые окна мы и услышали сообщение по радио о начале войны. Помню, что все взрослые, да и маленькие опешили. На лицах страх и ужас. Мы понимали, что начинается что-то страшное, но не представляли, что...

Да, мы - дети знали из разговоров взрослых о том, что была война с финнами, но она была далеко и закончилась. И в школе всем говорили, что в войне солдаты передвигались на лыжах, и добивались от нас, чтобы мы умели кататься на них. Знали мы и то, что обстановка была напряженной. Все ждали, что война вот-вот начнется и когда по радио передавали какие-либо важные сообщения все, особенно взрослые, слушали их как-то необычно собранно и напряженно. Всюду могли быть враги. Даже у нас в рабочем поселке шепотом рассказывали, что изо дня в день на протяжении нескольких месяцев стоявший у продуктового магазина мужчина, называвший себя инвалидом и продававший ребятишкам раскрашенных фанерных кукол-марионеток, двигавших руками и ногами, если потянуть за привязанные к ним веревочки, шарики на резинках и расспрашивавший ребят, оказался шпионом. Он жил в поселке гранитного завода. Не знаю: правда, это или нет, но перед началом войны он куда-то исчез.

Когда пришло осмысление сообщения о начале войны, население поселка бросилось скупать продукты. Когда родители со мной и Лидой пришли в наш магазин, я его не узнала: полки, на которых всегда лежали продукты, были совершенно пустые. Ближе к вечеру 22 июня 1941 года мы одни, я и Лида, поехали на станцию Окружную, там, на Дмитровском шоссе в красном доме был магазин. Но вернулись ни с чем: и этот магазин был пуст.

Буквально через день почему-то взрослые стали говорить об эвакуации детей и населения поселка. Спрашивали друг друга о том, есть ли куда уехать из Долгопрудного. Многие уехали в Татарскую АССР.

Начали выть сирены: тревога. Мы на первых порах несколько раз бегали и спускались в бомбоубежище, находившееся там, где сейчас еще стоят выстроенные после войны красные трехэтажные дома, в одном из которых мы с конца 1952 года жили до весны 1961 года. Бомбоубежище имело один вход-спуск, было вырыто в земле в виде длинных ям, обитых изнутри досками, и сверху засыпанных землей. В нем было темно, тесно, маленькие дети плачут, сирены страшно воют. Потом мы как-то попривыкли и перестали ходить в бомбоубежище.

Многим мужчинам, жившим в нашем доме, пришли повестки в армию. Провожали их всем домом, женщины плакали, выли.

Папа еще до войны после того, как постройком упразднили, перешел работать на ДУК, который начал строить корпуса МАТИ (нынешнего МФТИ). Но строительство перед войной «заморозили» и папа перешел работать на Газзавод в двух километрах от нашего дома. Сейчас это завод тонкого органического синтеза на Новодачной. У папы была «бронь». Один из работавших с папой, в начале августа 1941 года предложил ему вывести всех нас: маму, Толю, Лиду и меня в эвакуацию в Рязанскую область, куда, на свою родину, он собирался вывезти и свою семью.

Папа посоветовался с мамой и согласился. Маме дали адрес родственников этого папиного знакомого. Село было большое, все в садах, яблонях. Мы не знали где остановиться, и он поселил нас в отдельную белую мазанку. В мазанке мы прожили до конца августа, пока не начались дожди. Приближался сентябрь, нам надо было идти в школу, а условий для проживания осенью в мазанке никаких. Фашисты подходили всё ближе и ближе. Все ждали, что они придут в село. Настроение было плохое. Мама переживала, тихонько от нас плакала, говорила: - Уедем домой, погибать будем все вместе, дома с папой.

По ее просьбе председатель в октябре 1941 года отвез нас на станцию. Но уехать было невозможно: все эшелоны шли на Москву, в них в товарных вагонах ехали военные. Мы два дня просидели на станции. Один эшелон почему-то с открытыми дверями вагонов долго стоял на станции. Его, когда стемнело, осматривали какой-то военный и начальник станции с фонарем. Мама до этого уже просила этого начальника подсадить нас на какой-нибудь проходящий поезд, и он, увидев ее с тремя ребятишками, на этот раз разрешил погрузиться к солдатам в вагон.

Как доехали и добрались до дома, не помню: Бог уберег и помог. Помню только, что мама и Толя несли вещи на плечах, а я с Лидой рука за руку, чтобы не потеряться, шли за ними. Приехали, а папы дома нет, он на работе. До своей скоропостижной кончины от разрыва сердца в феврале 1942 года он, бывало днями не выходил с завода, а если и удавалось прийти, то только на несколько часов, чтобы поспать. Когда его хоронили, я впервые увидела могилу первого председателя поселкового совета - Гладкова.

Вернувшись в Долгопрудный, мама сначала стала работать телефонисткой на коммутаторной станции, но начала терять слух на одно ухо и перешла в 1942 году на Газзавод, а примерно через год - на Долгопрудненский машиностроительный завод.

Оставшиеся в поселке: домохозяйки, работающие женщины, ребята и девчонки работали осенью 1941 года, как тогда называли на «трудовом фронте»: копали окопы за Газзаводом в лесу, ставили проволочные заграждения. Копали и противотанковые рвы, ставили «ежи». Мама тоже после работы там работала. Фашисты с самолетов обстреливали их, они во рву к земле прижмутся головами вниз и ждут, когда самолеты улетят. Фашисты с самолетов сбрасывали листовки: «Московские дамочки, не копайте ямочки. Придут наши таночки, закопают вас в эти ямочки».

Осень 1941 года была холодной. Бои шли в 18 километрах от Москвы - в Красной Поляне, Белом Расте. Помню грохот и гул - это на канале и Клязьме взрывали лед. Взрослые говорили, что для того, чтобы фашистские танки не прошли по нему через Долгопрудный к Москве.

Помню, как мы узнали о начале контрнаступления советских войск под Москвой. Однажды ночью из коридора нашего 18-го дома послышался шум, переросший в гул, и запахло табаком. Мы жили на первом этаже, мама вышла из комнаты и увидела, что в коридоре стоят и сидят солдаты. Все в полушубках и валенках, меховых шапках. Она очень удивилась. Это были солдаты воинской части, переброшенной под Москву из Сибири, они, ожидая приказа о начале наступления, грелись в коридоре дома.

В школе всем ученикам преподавали военное дело: учили стрелять и бросать гранаты. Военрук был без руки. Вместо гранат мы бросали деревянные «толкушки»: ездили по направлению школы с девчонкам в Лианозово на завод, брали там «толкушки» и в мешках привозили в школу. «Толкушка» по форме напоминала гранату, только была легче. По одной «толкушке» мы брали себе: в хозяйстве всё пригодится.

Толя, как и другие мальчишки, стремился убежать на фронт или в партизаны, но в 15 лет не брали. Он охотился за станцией в лесу на белок, хорошо катался на лыжах и конках, привязав их к валенкам. Одна пойманная им белка жила у нас в комнате за картиной «Лес», даже прогрызла в ней дыру, а после трагической гибели Толи в 1942 году убежала.

Жизнь во время войны была трудной и тяжелой. Нам сложили в комнате печку, но дров не было. На первых порах мы её топили книгами, их было много: толстых и тяжелых. Потом я с Лидой и девчонками лазили по железной угловой винтовой лестнице, когда не было охраны, на второй эллинг, который не был достроен, и, пройдя по железному настилу, сбрасывали со стен оконные рамы. Если с первого и второго этажей это было не страшно, то с пятого-шестого - очень. Рамы раскалывали на части и ими топили. Когда мама стала работать на машиностроительном заводе, она стала приносить с завода мешки с опилками от фанеры, из которой делали самолеты По-2. Опилки не горели, а только дымили, но и этим мы были довольны: все-таки какое-никакое тепло! На печке готовить было невозможно и еду мы готовили на керосинке. На керосинках готовили и соседи, а те из них, кто был побогаче - на примусах. Готовили на общей кухне.

В 1943-1944 годах в школе буфетчица каждому младшему классу по количеству присутствующих на занятиях разрезала буханки хлеба на кусочки и раскладывала их на подносы. Дежурный из каждого класса брал свой поднос, приносил их в класс, по пути собирая с подноса, а то и отщипывая от кусочков хлеба и отправляя себе в рот хлебные крошки, и разносил между рядами парт, и каждый из учеников брал себе с этого подноса кусочек.

Летом я, как и все школьники, работала в колхозе в Виноградово и Грибках до двух часов дня. Мы пропалывали капусту, морковь и свеклу, окучивали картофель. Перед началом учебного года нам за нашу работу давали по мешку картофеля. На телеге, запряженной лошадью, довозили мешки до станции, переезда через железнодорожные пути не было, разгружали мешки на землю и мы вручную переносили и по частям носили картофель домой.

Два раза я и другие школьники в начале октября 1944 года ездили на ходившей утром и вечером «кукушке» от Икши в Белый Раст: первый раз рубили капусту, второй раз должны были убирать морковь. Но убрать не смогли: пошел дождь со снегом, мы два дня прожили в доме у хозяйки, спали на соломе в доме. В поле выйти не могли и уехали.

Весной и летом мы в лесу за церковью в Виноградово, там, где сейчас Северная водопроводная станция и поселок Северный, рвали крапиву, складывали ее в мешки по 5-7 килограммов и сдавали в рабочую столовую. За каждый килограмм крапивы давали 100 граммов черного хлеба.

В магазинах ничего не было, что-то можно было купить или выменять на рынках, да и то, если есть на что или если удастся. Была карточная система. Карточки выдавали один раз в месяц: если потеряешь или вытащат, восстановить нельзя, так и останешься ни с чем.

В 1942 году на карточки давали только хлеб. В хлебной карточке были талоны на то количество дней, сколько их было в месяце, по одному талону на каждый день. Хлеб можно было взять только на один день или два: сегодня и завтра. Иждивенцам выдавали по 400 граммов, служащим - 500 граммов, рабочим - 600 граммов, а тем, кто работал на вредных производствах - 700-800 граммов хлеба. С конца 1943 года на продуктовые карточки кроме хлеба стали давать крупу, масло, мясо, сахар. Продуктовая карточка была тоже на месяц. Для каждого продукта в отдельном квадрате был отдельно указан его вес, подлежащий выдаче.

Карточка подлежала отговариванию только в одном магазине и на ней ставили печать. Сахар никогда не давали, вместо него получали развесное сгущенное молоко, а вместо масла - американский смалец (жир), вместо мяса иногда давали американскую тушенку, изредка какую-то рыбу. Вместо сахара мы, не знаю где, покупали красную свеклу, чистили ее, разрезали на маленькие кусочки и сушили в духовке на противне, а потом пили с ними чай. К концу войны появился сахарин. Говорили, что его воровали на каком-то комбинате или фабрике, расфасовывали белый сладенький порошок по бумажкам и продавали на рынке. Мы знали, где его можно купить вне рынка - в доме, который стоял у платформы, на которой останавливались поезда из Москвы. В нем жила семья, с девчонками из которой мы бегали, играли, а с одной из них - Клашей я училась, а также приходили к ним в дом. Их мать работала на фабрике, на которой был сахарин.

Если были деньги, мама давала немного их нам, и мы покупали на рынке жмых. Жмых - это отходы подсолнечника. Технология его производства была простой: из семечек подсолнечника отжимали масло, оставшиеся створки семечек прессовали в брикеты и отвозили на фермы, там его растворяли и поили скот. А мы купим жмых, откусим кусочек и, не редко давясь, высасываем из него капельки масла. По тем временам это было деликатесом!

В 1943 году мы на рынке покупали по 10 рублей за одну штуку лепешки из повала. Повал - это остатки, по сути, мусор, после обработки зерна, его разводили и поили скот. Так кое-кто приспособился печь из повала лепешки и продавал их на рынке всегда из ведра теплыми. Сначала ешь их, а как остынут, так не укусишь.

Бегали мы и на большое колхозное поле у деревни Котово, в середине его были два пруда, а на поле с одной стороны от прудов рос горох с викой, а с другой - капуста. Мы рвали горох, а однажды осенью, когда вилки капусты уже были срублены и убраны, мы выкапывали для себя кочерыжки с нижними листьями. Ох, и досталось нам тогда от сторожа - объездчика с кнутом!

В конце войны на поле стали строить деревянные дома, мы называли их Тряпичным городком, в них жили «торфушки» - мордва, приехавшая из деревень. А из уехавших в начале войны из Долгопрудного в Татарскую АССР из эвакуации вернулись не все, многие там умерли. А на тех, кто вернулся, страшно было смотреть: худые, изможденные. Среди них была женщина с двумя детьми. Мы бегали на неогороженный рынок смотреть на них. Жители поселка звали их «кащеями»: каждый как скелет: два глаза и кости. Они сидели на земле на рынке и просили милостыню. Кто что мог, то и подавал им.

Осенью я с ребятишками и взрослыми несколько раз ездила собирать грибы на станцию Луговую. Там был большой густой лес, мы уходили далеко, вплоть до канала. Помню, что набирали много грибов. Не даром говорят, что «много грибов к войне». Жители нашего поселка ходили по грибы в Виноградовский лес. За церковью в Виноградово была огороженная колючей проволокой территория. С одним из жителей: старым кадровым хорошим рабочим, участником гражданской войны, Индейкиным и приключилась история, о которой его практически каждый вечер, когда было хорошая погода, просили рассказать. Он, с большими усами на лице, рассказывал, а его слушали и слушали, хотя знали ее чуть ли не наизусть.

Как-то раз осенью, в выходной день он как всегда встал в пять часов утра и пошел по грибы. По грибы он ходил всегда один: не хотел, чтобы ему мешали, и не хотел, чтобы кто-либо еще знал его грибные места. Ходил, ходил и устал. Сел отдохнуть и задремал, а когда очнулся, видит: корзина не полная, а пора домой. Вот он и решил еще немного пройти вдоль ограждения: вдруг да повезет, доберет корзину доверху. В одном месте среди редких кустов за ограждением справа он увидел много грибов, пролез через колючую проволоку и заполнил корзину грибами полностью. Потом прежде чем возвращаться сел передохнуть, свернул «козью ножку» с махоркой, закурил. От ограждения он незаметно для себя ушел, собирая грибы, довольно далеко, поэтому, докурив, встал и задумался, припоминая в какую сторону идти.

Вдруг слышит: - Стой! Ни с места! Он опешил: руки по швам. Корзину, что была в руках, поставил, да неровно, кочка, что ли была, часть грибов выпала. Видит: перед ним военный. Часовой что-ли?

- Кто таков?

- Грибник.

- Вижу. Как сюда попали?

- Через ограду.

- Пройдемте в комендатуру, разбираться.

Индейкин ему говорит: - Я грибник, а он не слушает. Все бесполезно. Пошли. А в это время по аллее гулял Клим Ефремович Ворошилов. Увидел и поинтересовался у военного: - В чем дело?

Военный объясняет, а Индейкин его перебивает, говорит, что увидел грибы, не пропадать же им. Ворошилов сказал военному: - Отпустите, сел на лавочку и, показав рукой на место рядом с собой, обратился к Индейкину: - Расскажите: кто, что, откуда, как живется. Индейкин присел рядом с ним и поведал Ворошилову как отцу родному все обо всем: где работает, откуда. Много рассказал о заводе, поселке и жителях. В общем, поговорили по душам. В конце беседы Индейкин все же спросил: - Как же меня заметили? Рядом же никого не было, когда я пролезал и собирал грибы. Ответа не получил, но понял, что военные следили за ним с самого начала, наблюдали за тем, на что он способен. Его отпустили, но предупредили, чтобы больше не пытался повторить.

Ворошилов сказал: - Привет всем работникам завода! Трудовых успехов!

Каждый раз этот рассказ Индейкина все: и старые, и молодые, и дети слушали с большим вниманием. Ворошилова все знали. Когда Индейкин делал паузу, слушатели нетерпеливо начинали подсказывать ему. Так ли это, на самом деле было, не знаю, но рассказ этот не раз сама слышала.

Примерно с 1943 года мама, или я с мамой, а потом и одна ездила на «паровике»: паровозе с прицепленными к нему вагонами, в Дмитров на рынок. Часто в вагон войти было невозможно: мест не было, и приходилось из Долгопрудного до Хлебникова ехать на ступеньке входной двери вагона - на подножке.

Продавали или обменивали на зерно, сало или какое-нибудь масло мы как папины вещи: костюмы, рубашки, ботинки, так и свои: платья и другую одежду, из которых выросли. Все это было куплено до войны в Марьинском «Мосторге». Помню, как я обменяла зимой в Дмитрове папину рубашку «Фантазия» на железную миску с козьим салом.

Купили на рынке в Дмитрове и молодого тощего поросенка. С весны до осени он находился в сарае. Сараи были смежные в два ряда и располагались сбоку от нашего 18-го, а также 19-го дома. Сараи были из досок. Доски перегородки соседка справа постепенно отрывала и пускала на топку. Мы забивали образовавшиеся дыры мешковиной. Когда похолодало, мы принесли поросенка в комнату, отгородив ему место слева от входа в неё за зеленым диваном. Он погрыз всю обивку позади дивана и его каркас. Держали мы его в комнате не долго, сосед дядя Костя по нашей просьбе забил его.

Когда отменили пропуска на проезд в Москву, папины фотоаппарат и баян мама сдала в комиссионный магазин. Помню, как я с мамой поехали на Перовский рынок продавать папину шубу на меху. Там к нам подошел на костылях одноногий инвалид, надел, якобы, чтобы примерить ее, и ушел в ней, не заплатив. Я с мамой побежала за ним, а он повернулся и сказал: - Я за вас кровь проливал, вас защищал, а вы на мне нажиться хотите. Мама обратилась к милиционеру, а он сказал, что ничего сделать не может.

За годы войны мы были вынуждены продать или обменять почти все. Остались только два кольца - подарок папы маме на свадьбу в 1924 году: одно кольцо с рубином, его мама отдала Лиде в день свадьбы, второе - с изумрудом, мама отдала мне в день моей свадьбы.

В Доме культуры, который был достроен до окончания войны, был хоровой кружок, я занималась в нем. Руководил хоровым кружком Иван Николаевич. Мы ездили на синем заводском автобусе выступать с шефскими концертами в военный госпиталь для летчиков в Марфино. Я запевала три песни: «Сулико», «До свиданья города и хаты» и еще одну. Выступали не только в зале, но и в палатах у кроватей раненых лежащих летчиков. Пели, а они нам тихонько, чтобы не видел медицинский персонал, давали кусочки серого сахара.

Очень я с девчонками любила смотреть кино. Но в Дом культуры на вечерние киносеансы, когда показывали заграничные фильмы, правда, не на все, пускали только с 16 лет. Вот девчонки и придумали: зимой на улице скатывали комки из снега, так, чтобы они были крепкими, подкладывали комки себе под пятки в валенки, чтобы казаться повыше и так подходили к билетёршам, пропускающих зрителей в зал. Если везло, и снег до этого не растаивал, то мы попадали в зал и смотрели фильм, а если нет - уходили домой в мокрых от растаявшего снега валенках.

О Победе мы узнали вечером из сообщения, которое несколько раз прочитал по радио Левитан. Все плакали, кричали: - Ура!, обнимались, целовались. Мы, дети, тоже радовались Победе, гордились ею и знали ее героев: Зою Космодемьянскую, Александра Матросова, Лизу Чайкину, Николая Гастелло и других.

Последствия войны долго давали себя знать в нашей жизни. Недалеко от нашего поселка были размещены пленные немцы. Мама рассказывала, что один из них снял с трубы кирпичного завода в Хлебниково неизвестно как попавшую на нее рысь, и за это был отправлен обратно в Германию.

После окончания учебы в семилетней школе пришло время определяться с тем, что делать дальше. Объявлений с приглашениями на работу или учебу после войны повсюду развешано было много. Девчонки постарше из моего окружения уже подались кто куда. Одни учились на курсах чертежников на Сущевском валу около нынешней станции метро «Новослободская», другие на курсах машинописи и стенографии, которые были в доме за углом во дворе булочной в Столешниковом переулке. Некоторые учились на поваров, секретарей. Я решила пойти на курсы машинописи и стенографии, но было поздно: в сентябре, когда я туда приехала, набор уже закончился. Так, с 16 сентября 1946 года я стала работать на машиносчётной станции (МСС) учеником оператора. Через шесть месяцев я сдала «техминимум» и стала работать оператором.

В комсомол после войны, как и раньше, принимали не всех. У нас на МСС было всего четыре комсомолки: Рита Кшнякина, Вера Емельянова, Настя Дубова и я. В комсомол меня приняли в 1944 году. Краснополянский райком комсомола находился на Долгих прудах в здании бывшей барской усадьбы Виноградово, в котором до войны был детский туберкулезный санаторий.

Жизнь постепенно налаживалась. Маму наградили медалью в честь 800-летия Москвы. Мы жили на первом этаже двухэтажного 18-го дома зелёного цвета. Слева и справа от нас жили соседи - две семьи. Кухня и туалет были общими. Сантехников не было, неисправности устраняли собственными силами.

Конечно, на первом плане у всех была работа, но не забывали мы и о развлечениях. Для меня кроме танцев, это были занятия в художественной самодеятельности и просмотр кинофильмов, чтение. Я продолжала заниматься в хоровом кружке Долгопрудненского Дома культуры. До замужества я была старостой хорового кружка. Занятия хорового кружка проходили на втором этаже Дома культуры. После занятий меня с девчонками билетёрши бесплатно пропускали по особому пропуску на балкон смотреть кинофильмы. В пропуске указывалось общее количество присутствовавших на очередном занятии. Он подписывался руководителем хоркружка - Парамоновым Николаем Ивановичем. Одновременно, Николай Иванович руководил и хоровым кружком в Сухаревской школе. Там у него занимался мой будущий муж Вася Фролов. Хоры Долгопрудненского Дома культуры и Сухаревской школы иногда одновременно участвовали в областных песенных конкурсах, выступали на одних концертных площадках. Но я и Вася до 1948 года знакомы не были.

Познакомились мы на вечере в Доме культуры осенью 1948 года, посвящённом первому месту футбольной команды Долгопрудненского машиностроительного завода в районных соревнованиях. Вася после окончания Московского политехникума с 1947 года работал на Долгопрудненском машиностроительном заводе в конструкторском бюро. До техникума он учился в знаменитой в годы войны Сухаревской школе, был в ней председателем ученического комитета - учкома. Коллектив учителей и школьников был инициатором и исполнителем многих полезных дел для фронта и тыла, получивших широкую поддержку и распространение не только в Подмосковье, но и по всей стране. Об этом подробно рассказано в книге директора школы Лынского «Сила детского коллектива», изданной после войны.

Ещё в школе Вася увлёкся футболом. Играл он с ребятами на самодельном футбольном поле, которое находилось на большой опушке леса за железной дорогой около станции Катуар. В Долгопрудном его сразу приняли в заводскую футбольную команду. Он играл центральным защитником и обладал очень сильным ударом. Когда надо было бить штрафные, стадион всегда начинал скандировать: - Вася! Вася! Все знали, что ему ничего не стоило поразить мячом ворота почти от центрального круга. Занимался Вася и в секции бокса.

Через год после начала работы его избрали комсоргом отдела, а в 1949 году - секретарём комитета комсомола и членом бюро Краснополянского райкома комсомола.

На занятия в хоровом кружке в Дом культуры он ходил недолго, хотя в составе квартета всегда пел на праздничных вечерах. Кроме него в квартет входили бас - Рубин, пожилой, в годах, Саша и Валера, их фамилий не помню. Но в футбольной команде он продолжал играть.

Свадьба была в нашем зелёного цвета 18-м доме в июле 1950 года. После свадьбы моя жизнь изменилась.

В 1952 году мама, я и Вася переехали в однокомнатную квартиру на третьем этаже трёхэтажного красного кирпичного дома на улице Октябрьской.

Васю избрали первым секретарём Краснополянского райкома комсомола. Начались беспрерывные поездки по первичным комсомольским организациям района, собрания, совещания, пленумы, конференции и другие мероприятия. Васю наградили медалью «За трудовую доблесть». Позже Васю избрали членом бюро Московского обкома комсомола. Предлагали и секретарём обкома, но он встал на конференции и взял самоотвод в пользу Королькова. Корольков в 1980-е годы работал заместителем председателя Мособлисполкома.

Огромная работа была проделана при подготовке и проведении Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве. Были подготовлены подарки и сувениры, флажки и значки, только для выращивания цветочной рассады, в том числе для популярного тогда «вертикального озеленения», тысячи торфяных горшочков. Везде в районе были разбиты клумбы с цветами, установлены и развешаны эмблемы фестиваля. Вся трасса Дмитровского шоссе, по которой проезжали участники фестиваля, была обсажена с двух сторон тополями и плодовыми деревьями: яблонями и другими. Многие годы весной всё шоссе было удивительно красиво - это цвели плодовые деревья. Было выращено много белых голубей, которых выпустили на стадионе в Москве. На период фестиваля всем было рекомендовано выехать с детьми из Москвы и близлежащих к ней территорий.

Васю избрали делегатом XIII съезда ВЛКСМ. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Шелепин в своём докладе на съезде целый абзац посвятил Васе, привёл всем делегатам в пример его опыт работы с молодёжью.

Комсомольская организация Краснополянского района была сильна в первую очередь комсомольскими активистами. Молодые специалисты - выпускники МАИ, весёлые и задорные ребята: Олег Громыко, Хаинсон, Владимир Павлов, Ира, Галя, Саша Юдин были членами комитета комсомола завода. Помню и Витьку Гузеева - волейболиста.

Громыко, Хаинсон и Юдин жили напротив нашего красного дома на Октябрьской улице. И часто в летнее время многие вопросы Вася и ребята решали, переговариваясь из открытых окон. Бывший матрос, белорус Роман Калишек был секретарём комитета комсомола организации, строившей дома, а Коля Седов - секретарём комитета комсомола Федоскинской фабрики миниатюрной живописи. Членом бюро райкома комсомола был и Димка Кузьмичёв - секретарь комитета комсомола МФТИ.

В Долгопрудном в Доме культуры выступали с концертами хор имени Пятницкого и Краснознамённый ансамбль песни и пляски Советской Армии. На концерте Краснознамённого ансамбля, организованном для работников завода, солистами были Бунчиков, Беляев, Букреев и Русланов. Я с Васей и членами бюро райкома сидела в ложе.

Краснополянский райком комсомола не был в стороне и от освоения целины. Многие комсомольцы района были направлены по «Комсомольским путёвкам» на уборку урожая. Провожали и встречали их торжественно, с музыкой. В начале ноября на вокзале в Москве члены бюро райкома и некоторые комсомольские активисты встречали ребят, возвращавшихся с целины по окончании уборки урожая. Поезд в пути надолго задержался и опаздывал на несколько часов. Автобусы ждут, холодно, все замёрзли, но не уходим, ждём. Уже и все песни перепели и наплясались, а поезда всё нет. Военные музыканты так замёрзли, что губы к мундштукам начищенных труб примерзали. К Васе подошёл дирижёр военного оркестра: - Солдаты остались без ужина. Хотят есть. Можете помочь чем-нибудь? Ребята скинулись, кто сколько мог, ни у кого больше рубля не было. Купили батоны белого хлеба и накормили солдат-музыкантов. Вот как тогда жили. Лишних денег ни у кого не было.

Мама в 1955 году уволилась с Долгопрудненского машиностроительного завода, стала заниматься с внуками.

В Москву мы переехали жить в начале сентября 1969 года. Таким образом, в Долгопрудном я и мама прожили более 35 лет.

Часто вспоминаю, как жили после Великой Отечественной войны. Война осталась позади, но только в 1947 году отменили продуктовые карточки. Изголодавшийся в войну народ наелся и воспрянул духом. Жить действительно стало лучше. Появились новые заботы. Люди стремились, как тогда говорили, к новой жизни, старались достичь того, что не успели до войны в учебе, работе, осваивали новые профессии, стали подумывать об обустройстве жилищ. Мы тоже.