Великанова М.С. - "Читая старые письма..." (Мысово, 1920-30е гг.)

<...> В Загорье меня привезли в трехлетнем возрасте. <...> Переезд в Загорье был тяжелым событием для родителей, как и для всех сотрудников Плодово-ягодной опытной Станции, с 1919 г обосновавшейся в Мысове. Оно, при всем внешнем увядании в начале 1930-х (заброшенная клумба) оставалось раем по сравнению с новым местом. О Мысове родители вспоминали постоянно, это была самая светлая пора их жизни (и я его полюбила, не видев в разумном возрасте ни разу). Была там их молодость, окружение интересными людьми, увлеченность работой, и все это на фоне великолепной, совсем не обветшалой, а напротив, весьма современной по-европейски для тех лет усадьбы. Кроме того, имение умудрилось остаться не разоренным сразу после революции. Преданные слуги грудью защитили хозяйский дом, надеясь, вероятно, на возврат старых времен.

Хозяйка, Александра Александровна Кузнецова, происходила из семьи не «фарфоровых» Кузнецовых, а помельче, «чайных», основавших еще и первую (на лошадях) в Москве карету скорой помощи. Богатая наследница семейных миллионов была замужем за французом Де ла Торре и жила чаще в Париже. Многочисленная мысовская челядь, хоть и должна была постоянно держать усадьбу в неукоснительном порядке и готовности в любой момент принять хозяйку, все же жила большую часть года вольно и спокойно, и естественно, что «Кузнечиху» любили.

А хозяйка, не имея детей, всю свою любовь отдавала лошадям и собакам. Великолепная конюшня была построена французским архитектором по лучшим европейским образцам. Был также обширный каретный сарай. А на верхнем этаже конюшни обосновался музей конской сбруи... У меня в детстве около кровати лежал небольшой зеленый коврик - из тех, что подстилались лошадям под больную ногу. Еще из кузнецовского конюшенного наследства был у нас портрет белой лошади (художник Sperling). Под этим портретом я выросла - он висел над моей кроватью и был изучен моими глазами до мельчайших подробностей; без белой лошади не начинался мой день... С других стен смотрели на меня мне небольшие левитановские репродукции, которые папа вставил на серых паспарту в изящные деревянные рамки, вероятно, тоже мысовского происхождения.

Память о Мысове оставалась и в других вещах, приобретенных на распродаже части кузнецовского имущества при переезде. Большой круглый стол (жив до сих пор) раздвигался при необходимости до бесконечности. Английская раскладная госпитальная кровать с пружинной сеткой, покрытая ковром, служила нам диваном. Целый рулон ковровой дорожки дал возможность долго утеплять и украшать наше жилище. Ковер был очень наряден: срединную часть заполняли хаотичные скопления угловатых, «окубиченных» звездочек сочного алого цвета разной интенсивности, по краям шли гирлянды желтых тюльпанов. Кофейник белого металла на спиртовке уже не использовался по назначению, как в Мысове, но выступал в роли самовара в кукольных застольях. А моим любимым занятием во время болезней было рассматривание мысовских книг из серии «Художественная библиотека» с прекрасными цветными репродукциями картин на вклейках. Книг было около 20, и имена самых известных западных художников, от Леонардо да Винчи и Рембрандта до Тернера и Серджента, оказались знакомы мне с очень ранних лет.

Мысовским же наследием был томик стихов совсем неизвестного, т.е. замолчанного в советское время поэта К.Р. - великого князя Константина Романова - в необычном переплете из узорчатой ткани. В кузнечихинском же переплетении с ее монограммой были и «Силуэты русских писателей» Юлия Айхенвальда, 1910 г. издания, которыми я позже зачитывалась и из которых тщетно пыталась что-нибудь извлечь для своих школьных сочинений: идеи и стиль изящных эстетских эссе были, увы, несовместимы с требованиями моего времени.

Вернусь, однако, к Мысову и лошадиной теме. Для моциона лошадей в кузнецовские времена использовались луга вдоль Клязьмы, с регулярностью идеально выравниваемые и носившие названия Верхний и Нижний Бег. Еще было Среднее Поле. Заведовал лошадьми специально выписанный англичанин Томас Смит, женатый на француженке, почему и звался мсье Томас. Две красавицы дочери Алиса и Ивонна зимой учились и жили в католическом пансионе в Москве, а летом сноровисто помогали отцу: «Papa, donnes mois попона!» - раздавалось в конюшне... Девушки быстрее родителей освоили русский и не упускали случая приобщать их к новому языку. Впрочем, как вспоминал мой неравнодушный к сестрам папа, мадам Томас русскому так и не успела выучиться; к счастью, в начале 1920-х Томасам удалось уехать.

Самой Кузнечихи события 1917 года не коснулись, если не считать потери имения и состояния. Революцию она застала в Париже, где и продолжала спокойно жить.

А Мысово было национализировано и в начале 1919 года передано Садово-огородному отделению Московской опытной с/х Станции. Скаковых лошадей запрягли в плуги и телеги, Бега распахали под плантации. В Старой даче, причудливом, в деревянных кружевах «пряничном» тереме, разместились лаборатории, Белый дом заселили немногочисленная тогда административная часть - «контора» и сотрудники. Этот дом не был одним из роскошных усадебных дворцов, отличаясь скорее строгой красотой. Двухэтажное здание украшала лишь примыкающая к его левому крылу круглая, вернее, граненая трехэтажная башня, отнюдь не декоративная, а жилая. Не имея архитектурных излишеств, соответственно своему стилю, переходному к модерну, дом был построен (вероятно, недавно) по-европейски рационально, со всеми удобствами, множеством ванных и туалетных комнат.

В доме все сохранилось - мебель, ковры, посуда, книги, картины, даже хозяйский гардероб. Новое население Белого дома жило в эпоху послереволюционной разрухи в окружении красивых и изысканных вещей. По праздникам и торжественным дням на столах появлялись сервизы, хрусталь, серебро. Звучала музыка - были рояли. Прекрасны были и пейзажи вокруг - парк с многочисленными аллеями, вид на Клязьму, красивые постройки (включая конный двор!).

Большинство сотрудников были молоды, тридцатилетние считались уже старшим поколением. Жили тесным слаженным коллективом, безо всяких призывов к этому. Помимо работы было много всего: вечерние костры, песни, шарады, коллективные стихосложения, гигантские шаги и отличный теннисный корт в парке. Много фотографировались, в том числе большими группами - всем Мысовым, от директора до рабочих. Сохранившиеся вещи давали богатый реквизит для всевозможных костюмировок.

<...>

Сочинялось много стихов на темы мысовской жизни <...> :

Мысовиада

От Москвы с Савеловской платформы

Путь на Мысово для всякого открыт.

По тропиночке от станции к имению

Расстилается чудесный вид.

Знаменитый мост на Клязьме полноводной,

Скотный двор, амбары, ширь полей,

Две конюшни... На цепи голодный

Турка - всех собак в усадьбе злей.

От моста на Белый дом аллея,

Перед Белым домом летний сад,

Там гигантские шаги, оранжерея,

Приспособленная под театр.

Вот обширный корпус Старой дачи,

Где внизу «учет всего» ведут,

А в скворешне наверху под самой крышей

Практикантки весело живут.

В Мысове красивые постройки

И ученостью известный всем народ...

Мысово

В центре Мысова построен Белый дом,

Повесть длинную сказать можно о нем.

В этом доме прежде барыня жила,

«Кузнечихой» по окрестности слыла.

Больше всех она любила лошадей,

Для собак держала целый штат людей.

Но давно уж миновала та пора,

Ей самой пришлось уехать со двора.

Из всей челяди по-старому верна

Ей осталась только Аннушка одна.

Попытайтесь разговор с ней завести,

Убедитесь - рада душу отвести:

С наслажденьем, только слушай лишь и верь,

Станет сравнивать, что раньше, что теперь.

А теперь - все то же, тот же Белый дом,

Обитатели другие только в нем.

Все ученый, образованный народ,

На уме у всех лишь сад да огород.

Каждый думает в науку вклад внести,

Пользу страждущей отчизне принести.

И лишь изредка, весь залитый огнем,

Оживает на мгновенье Белый дом.

Звуки музыки несутся томно вдаль;

На столе цветы, сервиз, хрусталь,

Вынимают из-под спуда серебро -

Все былое кузнечихино добро.

Задают бал, званый вечер, бьют трезвон,

Показать, что жив еще хороший тон.

В будни ж - каждый в равной мере утомлен,

Ум в научные глубины устремлен.

Поступь быстрая, всегда осмыслен взор,

Деловой, разумно-строгий разговор...

Голодные годы переносились здесь, на земле, легче, чем в Москве - был подножный корм, в складчину организовали коммуну - маленькую столовую - все обедали вместе за огромным круглым столом. Московским голодом и холодом кого только ни прибивало к Мысову. Проводили каникулы, работая на плантациях, гимназистки-старшеклассницы. Школа была уже советская, но девушек здесь называли именно так. Вдохновляя мужскую половину мысовской молодежи, оставили эти безымянные гимназисточки память по себе во многих самодельных стихах («О, гимназистки Старой Дачи!..»).

Жила недолгое время в Мысове, работая машинисткой, Верочка Гоголь-Яновская (по всей вероятности, дочь довольно высокого тогда лица в Наркомате Земледелия), также оставившая свой след в мужских сердцах. Еще она оставила по неведомым причинам при отъезде свой мысовский дневник, начинавшийся такими строчками: «22 ноября 1919 года. 17 лет, а позади ничего. Серенькие беспросветные будни и вечное одиночество, и вечный холод в душе...» Много подобных слов в дневнике и далее. К сожалению, о мысовской реальной жизни говорится скорее вскользь, если не считать жалоб на бытовые сложности (сырые дрова и пр.), хотя и отдается должное: «по сравнению с теперешней Москвой - здесь рай».

<...>

Не могу не добавить еще несколько строчек из этого дневника, перекликающихся явно с моим ранним детством. Речь идет о клумбе, единственно оставшейся в моей памяти о Мысове: «29 января 1920 года. Ровная сплошная снежная пелена перед окнами; маленькое возвышение - снежный холмик - это клумба была здесь летом, осенью цвели розы, много роз душистых; холмик из роз...».

Спустя 13-14 лет мне выпало увидеть на этой клумбе лишь мелкий бурьян. Времена менялись.

Не только случайная молодежь отогревалась от послереволюционной разрухи в мысовском тепле. Нередко гостил у моей тети Веры Дмитрий Николаевич Прянишников. Осенью 1919 г. она пишет брату Святославу: «Вот уже две недели, как ты уехал. На твоей постели спит Прянишников...» С большим уважением относясь к Д.Н., хозяйка старалась обеспечить ему максимальный комфорт для его интенсивной работы над своими трудами, ограждая от всех житейских забот.

Тетя Вера, Вера Павловна Великанова, первой из нашей семьи появилась в Мысове, где и стала одним из создателей и организаторов Станции. Потом к сестре приехал 16-летний Святослав и начал работать летом под началом мсье Томаса. Думаю, что, помимо большой любви к лошадям, привлекало и общество двух прелестных девушек.

Позже, в 1923 г. в Мысово на летнюю практику была направлена студентка Тимирязевской академии, моя мама Мария Николаевна Симонова. Она сразу влюбилась в Мысово, в свою работу, и мысовский стиль жизни и в Веру Павловну, руководящую практикантами.

<...>

Конец мысовской жизни пришел со строительством канала Москва-Волга - почти все плантации подлежали затоплению. Готовя к переезду свои опытные поля, мысовцы невольно с ужасом наблюдали за работой заключенных каналостроителей. Было много среднеазиатов, много женщин. Умиравших среди рабочего дня закапывали тут же, сразу. И без того невеселый финал мысовского бытия был еще более омрачен...